Хаким решил поговорить с широколицым казахом, ехавшим верхом рядом с его фургоном, и тихонько запел:
Разливается Шынгырлау, хоть она не Яик.
Только путь ночной, как Яик, велик.
И когда устаешь – нет вины никакой
В том, что песню вполголоса запоешь…
Хорошо ей в седле плыть почти над рекой,
Песня, песня степная, снова сердце тревожь!
Последние слова нарочно изменил и спел их, как бы обращаясь к своему спутнику.
Песню услышали и другие всадники. Но никто не оборвал Хакима. Всем наскучил долгий однообразный путь. «Значит, в условленном месте смогу запеть, как было согласовано», – подумал Хаким и, оборвав песню, сказал ехавшему рядом всаднику:
– Сон что-то одолел… А эта песня совсем тоску наводит. Вот если бы спеть в тишине «Айдай», сон бы как рукой сняло. И ночь бы раскололась пополам. Жаль, я не знаю этой песни. А вы, случайно, не знаете ее? Если знаете, спойте…
Он пытался разглядеть в темноте лицо всадника, но не мог даже понять, стар тот или молод. Заметил только усы. Джигит был плотный, широкоплечий. Ответил он Хакиму не сразу. Помолчал немного, потом приблизился к телеге и сказал:
– Что ты говоришь, мирза? Как может песня навести на сон? Сочинил ее какой-то бедняга, одинокий человек, может быть, тогда, когда после сорока сынов умерла его единственная дочь. Растревожил ты своей песней мне душу, мирза.
Джигит говорил тихо. И хотя Хаким не видел его лица, он знал, что лицо это печально.
– Выходит, агасы[102], вы никогда раньше не слышали песню Ергали? – спросил Хаким.
– Какого Ергали?
– Аязбая.
– Нет. Не слыхал. И песню его не слыхал раньше, и его самого не знаю.
– Говорят, геройской души был человек. Я знаю только один куплет из его песни. – Хаким помолчал и спросил: – Который час, агасы?
– Скоро полночь. А мы сейчас как раз на полдороге между Барбастау и Ханкулем.
– На полпути между Барбастау и Ханкулем? – переспросил Хаким. – Точно ли так?
– Точно середина. Вон, видишь холм Каракстау?
– Выходит, на рассвете будем в Анхате?
– Даже раньше. Видишь, как идут нары! Завтра днем дойдем до самого Кзыл-Уйя.
Хаким пригнулся ниже к телеге и пристально всмотрелся в темноту. Действительно, справа поодаль от дороги чернел небольшой холмик, похожий на кучу мусора.
«Каракстау, – Хаким вздрогнул. – Это условленное место. Пора…»
Он приподнялся и запел во весь голос:
Подо мною конь вороной скачет.
Чалых когда-то гнали с Яика.
Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —
Новый пригоним со свистом и гиком.
Усатый всадник подъехал ближе и умоляюще сказал:
– Тише, тише, мирза.
Но Хаким сделал вид, будто не слышал его слов, и продолжал еще громче:
Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —
Новый пригоним со свистом и гиком.
Если даже за несколько верст от дороги есть люди, они непременно услышат песню.
6
Пустынной кажется огромная степь. Не на чем остановиться взору. Лишь кое-где возвышаются одинокие курганы, овеянные легендами. Народ никогда не перестает о них говорить. Один из таких холмов называется «Сырымшыккан». Это название говорит о том, что когда-то на вершине холма был батыр Сырым.
Если взобраться на вершину холма, то можно увидеть круто изогнутый, точно голубая сабля, Яик, селения, расположенные вдоль реки, и, словно мираж, дома большого города. Это Уральск. А с другой стороны лежит изумрудный Ханкуль, точно тостаган – чаша – из зеленого полированного дерева.
Путники, движущиеся по большой дороге от Барбастау до Копирли, кажутся муравьями, а караваны – точно нитки с нанизанными на них бусами. Время от времени вдали виднеются табуны коней, похожие на камешки, брошенные гадальщиком.
Говорят, будто батыр Сырым велел тысяче джигитов насыпать этот курган за время, пока успеет закипеть молоко, чтобы увидеть своих врагов, находившихся в сорока верстах.
Сегодня на вершине этого холма стоял Абдрахман.
Он стоял, точно алиф[103], и смотрел в сторону Барбастау. Он пристально следил за крошечной точкой, что отделилась от табуна коней, точно откатилось просяное зернышко.
Солнце, багровея, тяжело опускалось к горизонту, зной заметно спал.
Черная точка, похожая на просяное зернышко, – всадник. Всадник увидел на холме Абдрахмана, видимо, казавшегося ему с расстояния пятнадцати километров не толще былинки, и соскочил с коня. Отвел его в сторону, потом снова сел в седло и поскакал на запад по направлению к озеру Ханкуль. Скакал долго, точно птица, летевшая над землей. Затем развернулся и поскакал в обратную сторону.
Глаза Абдрахмана, следившего за ним, устали от напряжения, но он отлично понял, что это означает.
Всадник был джигитом из отряда Капи. Все они носили широкие шекпены из верблюжьей шерсти, оружие держали под полой шекпена, на плече же у них всегда был курук. Они ничем внешне не отличались от табунщиков.
Еще накануне вечером люди из отряда Капи, получив известие о движении обоза Ахметши, выехали в степь, а сегодня прятались среди табунов коней, ожидая сигнала. И вот условный сигнал был подан.
Абдрахман торопливо спустился с холма к своему отряду. К полуночи он должен был вывести джигитов к кургану, что на полпути к Барабастау, и встретить обоз Ахметши…
Песня Хакима понравилась и Аблаеву.
«Смотри, как этот хитрец заливается, – пробормотал он. – Подожди, эта песня будет для тебя последней».
– Скажи ему, чтобы заткнулся! – сказал офицер одному из джигитов. – Здесь нет девушек, чтобы слушать его.
Джигит не расслышал и, подъехав поближе, спросил:
– Что изволите? Девушек нет, говорите?
– Идиот! – закричал взбешенный Аблаев. – Я тебе говорю – прекрати эту песню. У, верблюд. Ума ни крупинки.
– Есть, господин, – ответил джигит и развернул коня. Но в конец обоза он не поскакал, а стал дожидаться, когда подъедет последний фургон.
Аблаев не знал имен солдат, отряженных для сопровождения обоза. Уже перед самым отъездом из Уральска он отобрал пятнадцать рослых и сильных джигитов.
– Мне нужно, чтобы все боялись их вида, – сказал офицер.
Среди этих великанов, каждый из которых свободно мог унести на своих широченных плечах двух человек, находился Каримгали, сын сыбызгиста Каипкожи.
Каримгали из всех людей обоза знал только молчаливого караван-баши и его мальчика, что пас верблюдов. А того, кто пел, он и в глаза не видел.
«Кто это поет, – подумал Каримгали. – С чего поет в такую ночь? Вот если бы была сыбызга, на которой играл мой отец, то можно было бы сыграть…»
В этот-то миг его и окликнул Аблаев. Задумавшийся о своем Каримгали сразу не понял приказания…
Когда последняя телега поравнялась с ним, он, досадуя на свою оплошность, закричал громовым голосом:
– Здесь нет девушек, чтобы песни распевать! Заткни глотку или плетью огрею!
Хаким умолк. Он испугался, что Каримгали узнает его и поднимет на ноги весь караван.
«Уж лучше молчать, – подумал он. – Вот где пришлось встретиться с этим несчастным сородичем-горемыкой. Если наши нападут на караван, первая же пуля сразит Каримгали. Лучшую мишень для винтовки трудно себе представить. Что же делать?..»
Внезапно впереди раздался громкий окрик:
– Стой!
Хаким вздрогнул. Он не успел ничего разглядеть, как одновременно грянули два винтовочных выстрела.
