— Извини… Только не ной, а? Меня просто накаляет все это… — примирительно затараторил Матфей. — Ну, вот, блин, опять… Вставай, я не хотел тебя обидеть.

— Ты просто мастер по общению с противоположным полом, — вставил из кармана свои пять копеек Сидор.

— Заткнись, — в очередной раз попросил Матфей. — Варя, ну елки палки, я не хотел тебя, то есть вас, обидеть.

Но Варя не могла подняться и ответить ему не могла. Она опять оказалась там, внутри своей боли. Опять в ней замелькали события, лица, крики о помощи. И огонь. Она поджала под себя ноги и обняв колени смотрела на этот огонь. И ничего больше не стояло между ней и огнем.

— Варенька, вы уж извините этого холопа невежественного… — через стену огня в неё проник голосок старика.

Она вздрогнула, подняла на него глаза, она знала, кто он такой. Сердце сжалось в панический комок и стало настолько боязно, что всё едино.

— Я помню вас. Это вы тогда убили меня, — прошептала она, вглядываясь в морщины старика. — Хоть и переменили лик, но вы это, я знаю.

— Я-с, Варенька, я, — не стал отпираться старик. — Выхода тогда другого не было. Обычно-с я ж не вмешиваюсь, но уж больно страшное ты в себе носила. Я пытался остановить это…

Маменька уходила постепенно, уходила мучительно. Сначала изувечила тело самобичеванием и постами, а кончила тем, что, запершись в церкви, подожгла себя заживо во имя искупления грехов.

В следующую ночь деревенские пришли за Варей. Немного их осталось, вымерли все за пару лет. Горстка испуганных селян с керосиновыми лампами, свечами, да иконами загомонили под окнами. Науськал людей пришлый старик, мол, дочка барыни — ведьма, со свету людей сживает и не успокоится, пока всех не изведет до последнего младенца.

Огнем. Огнем вспыхнуло тело. Молча толпился деревенский люд перед Варей. В голове толпы стоял старик и тыкал в неё обличающим перстом. Речи говорил и помогал разжигать дрова вокруг столба, к которому её привязали. Вздыхали люди, крестились, молитвы шептали, бабы голосили, мужики бороды пощипывали.

Ужасом дышала ночь, в костре горела она, тишина пылала рядом.

Так и не разорвал ожидаемый крик боли эту горящую ночь. Огонь медленно пожирал плоть: белую кожу, длинные, цвета вороного крыла волосы, выедал глаза, оголяя череп.

Но огонь не пожрал Хаос в ней. Плоть её, хоть и погорела, но сама извращенная суть осталась в миру, и тенью встала она над людьми.

На заре, как дым рассеялся, и солнце показало первые лучи, люди стали расходиться. У многих на душе впервые за долгие годы было спокойно и радостно.

По дороге судачили: «Все-таки нелюдем была, хоть и красива — чертовка! Вон как, даже не кричала! А мне привиделось, что у нее рога и хвост имелись! Да это ты спьяну, Васька! Да, точно были, зуб даю! Итак ужо, без зубов остался, зачем последними-то разбрасываешься! Уф, главное, что ведьма помёрла, и её проклятье потеряет силу! Заживем теперь, как встарь!».

Не ведали они, что проклятье вовсе не миновало. Не ведали, что они лишь приблизили свой конец. Ибо через неделю деревня пала окончательно. Хаос пожрал всех — от мала до велика. И пошел гулять по свету, разнося войну, голод, болезнь и смерть.

— Знаю, — согласилась со стариком Варя. Боль, что запоздала на сотню лет, сжала горло, не выпуская слова, поэтому слова приходилось комкать и выплевывать с усилием. — Спасибо. Только отчего не раньше? Отчего не до того, а после?

— Не мог я раньше-с. Боялся последствий.

Старик видел тень. И он говорил с её тенью. Но тень была сильна, она не хотела ему внимать.

Ослабев и источив зубы, тень сама нашла его, и заключили они великий договор. Нарёк он ее — Смертью, и обозначил ей место в человеческом мире.

На земле вновь установилось хрупкое равновесие. И шаткий порядок поднялся щитом над внешним Хаосом, лишь немногих определив ему в жертву.

— Дык, и что же нам теперь велишь делать, Варенька? — вопрошал старик, пытливо вперив в неё всепроникающий взор. — Как отсюда выбраться?

— Почему вы меня спрашиваете? — удивилась Варя. — Я здесь впервые, как и вы.

— Оттого что ад — в кровушке твоей, Варвара свет Люцевна. Только ты здесь и дома. Что ты чувствуешь?

— Тут очень жарко и тяжко так. А еще я чувствую, — Варя прислушалась к себе и медленно выдохнула, — боль и страх.

— Боль — это хорошо. Она делает человека человечней. И страх тоже хорошо. Он делает человека смелым. Это пройдет, главное отпустить.

— Нет. Это не пройдет, — возразила Варя.

— Всякую боль можно преодолеть, Варенька. Даже, когда кажется, что это невозможно. Душа человека сильна, при желании она способна на все.

— Возможно и так, но я уже не человек, — грустно сказала Варя. — И, как вы недавно заметили, никогда им не была.

— Наполовину человек, на другую — ангел. Твоя душа — чудо! Даже изувеченная Хаосом, она продолжает бороться. Другой такой нет. Никто не мог бы удерживать Хаос столько времени, даже я.

Весь пазл собрался в одно. Она, наконец-то, услышала то, о чем ей все это время толковал Егорушка. Ад у неё в крови, отчество её Люцевна, она человек лишь наполовину. А отец её дракон. Дракон, с которым Варя игралась во снах. А маменька, её бедная, испуганная, грешная маменька, что пыталась замолить свою любовь….

— Люцифер — имя сатаны? — побелевшими губами вывела Варя ужасную догадку.

— И имя светоносного ангела, — любезно напомнил Егорушка.

— Я видела его во снах. Давно, — выдохнула Варя, перебирая в руках горячий песок. Девочкой она любила подолгу смотреть на песочные часы, в библиотеке их дома стояли такие. — Поэтому они тогда сделали это со мной? Взяли и выпустили в меня Хаос? Я заслужила?

— Нет, ты здесь ни при чем. Они сделали это лишь для того, чтобы сохранить власть. «Вся их жизнь, есть воля к власти», — покачав головой, сухо отрезал старик. — Власть в конечном счете их поработила и отдала в пучину Хаоса.

— Их больше нет, — поняла Варя.

— Они в очередной раз открыли ящик Пандоры. Ящик им этого не простил. Хаос вырвался наружу.

— Значит ли это, что наш мир подошел к концу?

— Хуже. Конец — это всегда надежда на новое начало. Мы подошли к пустоте, — с неподдельной горечью констатировал старик. — Ты помнишь дорогу к отцу?

— Нет, он всегда приходил сам. А я всегда его боялась и пряталась. Но мы иногда летали вместе.

— Эй, чувак, уже утро! Мы закрываемся! Давай, топай отсюда, тут тебе не ночлежка!

Охранник раздраженно пытался растолкать выпивоху, уснувшего за стойкой бара «Темная лошадка». Как он ненавидел эту пьянь, особенно по утрам. Каждый раз одно и то же — ужираются до беспамятства, а ему разруливай.

Выпивоха медленно поднял голову и уставился стеклянными глазами на вышибалу.

— Ого, да ты — альбинос?! Это у тебя линзы или свои глазища? — присвистнул охранник, хотя вроде и не таких фриков видывал. Но этот, в отличие от остальной их братии, выглядел не по-клоунски чудаковато, а как-то впечатляюще эффектно.

Чувак продолжал молча пялиться куда-то сквозь него, так что вышибала даже обернулся. За спиной, разумеется, никого не было, но ему вдруг сделалось не по себе от этого пустого взгляда.

— Мы закрываемся! — растягивая слова, как для особо одаренного, повторил охранник, постучав по циферблату на наручных часах. — Ты слышал?! Или тебя под рученьки вывести?!

— Твои рученьки могут и отсохнуть.

Голос был спокойный и вкрадчивый, с чуть уловимой хрипотцой.

По хребтине будто мокрым пером провели. Вышибала невольно сделал шаг назад, но чувак пьяно икнул перегаром, развеяв произведенное впечатление. Охранник вспомнил, что он тут главный, и уже намеревался исполнить свою угрозу, дав еще и пинка напоследок, но альбинос тяжело поднялся, оказавшись на добрую голову выше двухметрового вышибалы, и, пошатываясь, поплелся на выход.