— «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»[1].

Судя по той одухотворенности, с которой Варя выговаривала эту опошленную современностью цитату, она даже не подозревала, как сильно её обесценили голливудские фильмы, прилагая весь её пафос к любой псевдоромантической ванили с тупым сюжетом.

В исполнении Вари эти слова были все-таки наполнены её искренней, наивной верой в их правдивость.

В этот момент она показалась ему такой милой и совершенно беззащитной перед тем, что ей выпало пережить.

— Это скорее похоже на идеальную модель любви, чем на любовь. На любовь не к человеку, а на любовь к любви, — попытался коряво объяснить он. — А любить человека это совсем не так.

Она погрустнела, покачав головой, признавая свое поражение без боя. Ему захотелось защитить её, обнять, оградить от этого мира.

— Ты любил? — тихо спросила она.

— Да, — сознался он. — Я и сейчас люблю…

— А ты… — она покраснела и выдохнула. — Это ведь навсегда — любовь? Ты не можешь забыть?

— Нет, забыть не могу, но могу забыться.

Взгляд его обжог Варю. Она и испугалась этого взгляда, и, вместе с тем, все в ней под этим взглядом проснулось, ожило и потянулось к нему навстречу. Сердце зачирикало озорными птичками. Она поддалась ему инстинктивно, неосознанно.

Он был совсем близко и будто знал, что она так вот подастся ему навстречу. Он все знал, а она не знала ничего. Он прижался к её губам влажными, теплыми губами, заставляя ее птичек неистово метаться по всему телу приятной истомой.

Она прикрыла глаза, отдаваясь новому для неё неясному, пугающему, волнующему чувству.

Его руки обвили её горячим кольцом, поднимая со дна щемящую нежность.

Не удержавшись, она бережно, кончиками пальцев дотронулась до его щеки, придвигаясь еще ближе, и потерялась, растворилась в теплоте его касаний и поцелуев.

Свежий ветер дохнул в лицо. Варя открыла глаза и увидела, как солнце играет в его огненных волосах. А на щеках у него веснушки, только черные.

Матфей испытующе смотрел на неё. В глазах золото, но уже не расплавленное теплом и страстью, а осмысленное, холодное.

Ей стало зябко под этим взглядом, будто она сотворила что постыдное. А ведь и вправду постыдное. Ведь только мужу дозволено так касаться до тела женщины. Она вспыхнула, отскочила от него и стремглав помчалась прочь.

— Варя! Куда?! — обеспокоенно неслось ей вслед.

Но стыд гнал её дальше, дальше от позора, от своего очередного падения. Дальше от самой себя, такой непонятной, такой чужой самой себе.

Когда воздух совсем кончился, Варя остановилась перевести дух. Трели птиц. Вокруг высокие сосны и березы с почками готовыми распуститься в свежую зелень. Под ногами набухшая водой почва. Таков лик весны.

Земля дрогнула и стала уходить из-под ног. Варя, не удержав равновесие, упала. В голубом куполе неба, расправив широкие крылья, реял орел, преломляя лучи солнца. Солнце распалялось, плавилось, теряя очертания, и вдруг взорвалось россыпью золотых крупинок, рассыпаясь по небу.

Ожили спящие вулканы, выпуская из своих недр красную магму. И в небо летела огненная крупа грешных душ. Сливаясь в едино с душами просветленными, они раскрашивали небо в дивные краски.

Адово войско нетвердо стояло на дрожащей земле супротив войска небесного. Ангелы и демоны, ежась от холода, тревожно вглядывались в небеса. В глазах у них стояли слезы.

Ад и рай пуст — все их обитатели здесь.

[1] Библия

Все детство отец таскал Матфея по лесам. Папаня, как настоящий мужик, любил дикую природу — охоту, рыбалку, походную жизнь в палатках. Матфей же ненавидел все это. Ненавидел донимающих его насекомых, вкус похлебки, сваренной на костре, холод и сырость, отсутствие душа, тяжелый рюкзак, стертые в кровь ноги… У него буквально была аллергия на лес, стоило ему ступить в лесной край, как он неистово начинал чихать и чухаться.

Ребенком он взаправду считал, что ад — это когда ты потерялся в тайге. Но оказалось, что ад — это скорее блуждание по бесконечной пустыне в качестве хорошо прожаренной отбивной.

Сухой кожи ласково коснулся свежий ветер. Живой воздух наполнил легкие. В голове прояснилось. Матфей испытующе глянул на Варю, пытаясь понять — они действительно на Земле или это все ему только кажется?

Весна разбудила трель птиц и журчание ручьев. Глаз радовала близрастущая березка, набухшая почками, готовыми распуститься в молодую зелень. Гордые сосны поймали в кроны свет, и красовались в его убранстве. От голубого неба над головой и леса вокруг душа стала легкой и просветленной. Он был согласен обнимать каждое дерево, целовать каждый листочек, да что там, даже жить в лесу — только бы все это не растворилось миражом в измученном сознании.

Лицо Вари дрогнуло, она выпорхнула из его рук и понеслась прочь. Лишившись её тепла, Матфею стало зябко под прохладным ветерком ранней весны. Он непонимающе пару мгновений глядел ей вслед.

— Варя?! Куда?! — только и успел крикнуть ей и уже про себя пробормотал: — Что я не так сделал?

Под ногами чавкнула земля и что-то блеснуло. Матфей автоматически наклонился и вытащил на свет изъеденный ржавчиной, замазанный грязью солдатский жетон. Это была настоящая ладанка первой мировой войны. Он видел такую в музее. Интересно, откуда она здесь? Матфей замер на пару мгновений ошеломленный столь ценной находкой. В былые времена он бы не пожалел пару лет жизни за такую удачу, но сейчас — другие времена.

Он попытался открыть ладанку, но получилось далеко не сразу. Внутри же, к его разочарованию, оказался лишь комок гнили. Время не пощадило память о солдате. И все же находка была чудесной, ему срочно захотелось с кем-то поделиться своей радостью.

Матфей опомнился, поскорее сунул жетон в карман и кинулся вдогонку за Варей. Но в этот момент земля загрохотала, задрожала. В ответ на её вибрации взорвалось солнце, растекаясь по небу золотыми крупицами. На что Земля, не оставшись в долгу, лупанула в небо огненными снопами магмы.

Матфей ругнулся, глядя на световое шоу и пытаясь при этом устоять на ходившей ходуном земле. Это небо в красках света было самым красивым зрелищем, что он когда-либо видел в жизни и вместе с тем — самым ужасным и мучительным. После ада он думал, что хуже уже некуда, оказалось — есть куда, теперь его забросило на Землю — наблюдать, как ей приходит конец.

Необходимость вернуть Варю возрастала в геометрической прогрессии, если происходит очередной капец, они должны встретить его вместе. Хотя бы затем, чтобы уйти спокойно, без боли очередной потери, хотя бы затем, чтобы обнять её напоследок. Он пожалел, что столько времени убил на рассматривание ладанки — это могло обождать.

Оторвав взгляд от неба, он огляделся по сторонам, но мир вокруг раскачивался с такой силой, что сфокусироваться на какой-то точке стало невозможным. От толчков мутило. Матфей побежал наобум, приблизительно в ту же сторону, что и Варя. Но земля, содрогаясь в родовых потугах, сбрасывала его в грязь. Он весь выпачкался её водами. Вставал. Снова бежал, звал Варю. Перед глазами все неистово мельтешило и прыгало, как будто кто-то бешено размахивал камерой, ловя в кадр лишь панику и смятение.

Момент лобового столкновения с другим телом был неожиданным, жестким и отрезвляющим. Землю в этот момент тряхнуло на десять балов как минимум. Изображение опрокинулось. Матфей свалился, подминая под себя подвернувшегося на дороге парня. Они кубарем покатились по взбесившейся земле, соревнуясь в ругательствах.

Наконец, все пришло в относительное равновесие, и их перестало кидать по полям и лесам.