На этот раз его щелкнул Илья. Да так метко, что слезы из глаз и в три погибели. Правда, и прошла боль быстро. Во время борьбы Петр разорвал брюки в паху. Разрыв ровный, но ни заделать, ни скрыть нельзя. «Видно?» «Если не присматриваться, то нет!» Назначим дыру помятыми латами, решил Петр и позвонил.

Быстрые шаги, поворот ключа, перед ними стояла удивленная девушка в белом костюме.

– Мы хотим видеть Джоржио Димарко.

– Пройдите в гостиную, – поставленным мягким голосом после оценивающей паузы произнесла встречавшая, открыла перед ними дверь и удалилась, аккуратно ставя блестящие туфли по одной линии.

– Да, поштукатурить забыли, – протянул Илья.

Осенний прохладный свет лежал на вытертом дощатом полу, позабыв пустые кирпичные стены с охристыми архипелагами штукатурки. Разнобойная мебель группами, клепаное шершавое железо напротив окон. Петр вспомнил прогулки по заброшенному санаторию в Гаграх. В дымчатом пространстве стали прорисовываться детали. Скупой, травленный кислотой металлический блок на заклепках скрывал камин с кварцевым экраном. Мебель оказалась или позолоченным барокко, или дизайнерской из редких материалов: сиденье – под барса, ножки – летящий хром. Бронзовые батареи на гнутых лапках под окнами посмеивались: «Скажи-скажи, что мы еще строителей коммунизма помним!» Идеально выведенный потолок разрезали сложной формы глубокие кессоны с тонкой резьбой.

Окна обошлись без завес: перед сочащимися осенней свежестью прямоугольниками на тросиках висели работы итальянского художника – лазоревые бабочки и смарагдовые попугаи в обрамлении едких серо-синих едва прозрачных капель. Стряхнувшие ночь волшебные летуны в расплывчатом обрамлении света.

Дворцовые двустворчатые двери в буграх горелой краски открывали чугунную лестницу, красующуюся ржавью. Петр сунул нос в боковую дверку – уборная с разноцветным афро-индийским кафелем и столешницей под умывальником из половины лакированного баобаба. Аметистовый залив раковины под тремя медными кранами – из среднего должно течь молоко? Осторожно провел пальцем по камню – гладко, а на вид щетка кристалла.

Перед ними не отсутствие стиля, это и есть стиль. Ремонт в советском доме культуры сделали совсем недавно.

Из боковой двери, всего их было четыре, возник высокий худой мужчина пятидесяти лет в широкой белой рубашке под серым жилетом. Такие же шерстяные прямые брюки открывали смуглые лодыжки над синими яхт-мокасинами. Лепное лицо, острый хребет носа, не оставляющий сомнений – Апеннины, он и по форме полуостров напоминает. Гладко выбрит, длинные седые волосы эффектно взбиты.

– Джоржио, Джоржио Димарко.

– Петр Дивин, специалист по старинным вещам. Очень люблю детективы, – Петр выделил последнее слово.

– Илья. Ангел. Специалист по старому железу. Не люблю бандитов, – припечатал Илья и протянул итальянцу алую птицу.

Помолчали, разглядывая друг друга. Итальянец стоял с привычным напряжением, словно моряк, всегда готовый к неожиданному провороту палубы под ногой. «Несладко ему на чужбине», – Петр задумал сказать что-то простое, мягкое, но его опередил Илья. Округлая фраза теплой волной мелководья поплыла по залу. Итальянец дрогнул и пристально посмотрел на Илью. Тот еще раз рокотнул что-то неторопливое, гортанное. Казалось, предоконные птицы перестали раскачиваться и прислушались. «Si, invito», – ответил художник и поманил всеми пальцами – проходите.

Про поездку Ильи в Италию Петр слышал, но ему казалось, что друг прожил там недолго. Вроде бы один из его старших братьев живет там и ремонтирует виллы: снимает решетки, кованые лестницы – чистит, поновляет, где надо подваривает-тонирует – и снова кватроченто! В общем, вся наша жизнь – подгонка под признанный образец. Помнил Петр и фразу про «романскую группу»: плох тот молдаванин, что через три месяца по-итальянски не заговорит.

Прошли коридорные россыпи метлахской плитки. Еще один зал с ободранными стенами, хрустальными сталактитами среди барашков лепнины и лаковой рекой составленных «покоем» деревянных столов. Миновали загадочный неосвещенный закуток с мерцающей мозаичной барной стойкой и тремя золотыми диванами перед ней. Итальянец вывел в высокое помещение: часть бывшего зала, прикинул Петр. В центре несколько столов – наклонный для рисования, с бортиками собирать витражи, письменный с ноутбуком, сопками папок и монбланом каталогов и круглый закусочный с неожиданным желтушным самоваром в середке. По периметру стояли новенькие компактные станки и три печи по росту, чтобы Маше точно было где спаять свой витражик. Наверху протянулись никелированные фермы с пучками тросиков. Часть снасти с уловом – узнаваемыми работами из стекла, окруженного грубыми, непрозрачными обломками. Глухую стену подпирали стеллажи, поделенные перегородочками на сектора – кристаллы, плитка, гравий, янтарь.

– Кофе? – среди сверлильных и колотильных агрегатов затесалась кофемашина. Итальянец заботливо набил рожки, доверчиво развернувшись к гостям спиной, с милой улыбкой принес миниатюрные чашечки.

– Эта птица – письмо в бутылке – привела нас к вам. Нам показалась, что вам нужна помощь, – кофе был хорош. Петр сразу вспомнил уличные столики на берегу многочисленных площадей – кофе в Италии он предпочитал пить вприглядку.

– Я рассчитывал на диретторе, искусствоведов, каких-то сотрудников… – по-русски Джорджио говорил правильно и быстро.

– Директор музея, рассматривающий картины? Не смешите! Я видел экскурсовода, отчеканившего часовую экскурсию по немецкому искусству, не заметив, что экспозицию поменяли и вместо распятий Кранаха висят фривольные сценки Буше.

– Я хотел публичита, огласки, – Джорджио грустно покачал головой, – посадить муху в ухо, у нас говорят. Общественного внимания…

– Может быть лучше, что мы частные лица. Не сможем навредить, а помочь попробуем. Мы заметили добавленные в картины детали и решили, что голландских мастеров скопировали, а затем специально разбросали приманку.

– Приманку? Мания? Нет, никакой мании. Это работа! – Джорджии быстро глянул на Илью, тот раскрыл навстречу свои крепкие ладони – выкладывай, не обидим.

– Аркадий предложил большие, очень большие деньги за копии. Мне нужны были деньги, чтобы отправить домой. Мой брат попал в неприятную историю. Но это семейное дело, – Джорджио перечеркнул пальцами губы. – Я копьяре-копировал несколько голландских холстов. И оставил небольшие, но заметные знаки. Я не нарушал закон, копировать живопись не преступление.

– Преступление – воровать подлинники, – начал Петр, но его остановила взметнувшаяся раскрытая ладонь.

– В музей вернулись подлинные работы! – Джорджио наслаждался недоумением своих гостей. Наконец, нашлись слушатели для рассказа о его грандиозной афере. – А Говоров получил копии.

– Он не знает об этом?

– Нет, конечно! Мою работу не отличить от оригинала. Сложно повторять дыхание и лазер-нежный мазок венецианцев, тенебре-тень и люче-свет караваджистов, а плотный, глухой слой голландцев за день сделает любой профессионал.

– Простите, Джорджио, вы и раньше копировали известные картины?

– Конечно! – казалось, итальянец искренне не понимает их недоумения.

– Все художники в Италии рисуют старых мастеров, – всплеснул возмущенно руками Джоржио, почему ему не верят, это же общеизвестно! – После Академии половина становятся дизайнерами сумок, десять процентов – артисты: преподают, реставрируют, выставляются. И оставшиеся тридцать процентов, то есть сорок – рисуют старых мастеров.

– В Академии и курс есть «Основы фальсификации», – Петр иронично улыбнулся.

– Есть! Есть такой курс – «Технология живописи». Там старый профессор, его свинцовый штифт нежнее Боттичелли, штрих пером тоньше, чем у Леонардо, объясняет, как затирать суриком грунт на старинной бумаге. Бумагу можно взять из конца любой альдины, книги типографии Альда. Вы узнаете, как готовить перья, пережигать кость, как мешать желатин и яйцо с киноварью. Со слезами маэстро рассказывает, какие пигменты существовали во времена Джотто и какие использовали художники Высокого Возрождения. И почему нельзя брать парижскую зелень, только веронскую! Как вы понимаете, лучше не спрашивать, где профессор провел года расцвета с тридцати до сорока…