После этого случая Кристоффель «получал» немало похожих писем с просьбами, мольбами, уговорами о вспомоществовании. И всегда, по мере сил и возможностей он помогал, доставал из-под матраса часть денежных накоплений и отправлял их инкогнито по нужному адресу. Потом он изредка получал письма благодарности, адресованные, конечно же, не ему самому, но всё равно на миг внутренне согревался.

Невыразимо много писем прочёл старик за время службы в «Калидум Литера». Как много лоскуточков, отрезочков жизней, судеб он пропустил через себя! Он был и местным пожарным, награждавшимся словами благодарности за то, что вынес из горящего дома целую семью с тремя детьми, и отцом-настоятелем храма, чьи прихожанки возносят к нему молебные персты на бумаге и по сей день, и «старым-как-поживаешь» другом. Но один случай запомнился ему особенно горячо, воистину навсегда. Кусочек «почтовой жизни», которую он прожил в роли давно умершего человека…

Гляжу в окно и вижу садик. Детишки бегают. Маленькие такие детишки. И хоть бы один тюльпанчик ко мне. Ох, ох, ох. Но ведь ты моряк, а значит. Зубки у твоей маленькой Гретты стёрлись. А дёсенками хоть. На пледе сорок одна ворсинка. Убрала бы, да только вот. Ноженьки мои еле ходют, ну-ну, ничего. Я их кремнезолом, кремнезольцем. Деток нам не разрешается. Хлебушек с маслицем толку в ступке. Усядусь как Бог положит, и кушать пытаюсь. Сорок четыре ворсинки и ещё десять крошечек. Птичка ко мне на оконце. Я ей ручкой маш-маш, а она бусинку кажет. Хоть корку древесную кушай. Потом вот в кровать улягусь и лежу, лежу, лежу. Потолок восемнадцать трещинок. Надо бы мастеров, а то самой. Лежу и лежу. Спинушка не разгибается. Ни вымыться даже, ни ведром себя окатить. Так и лежу. Лежу. Лежу. А там задремлю. И приснишься мне ты, как моря бороздит, как волны лопатит мой капитан. Самой-то мне несподручно. Сад, детишки бегают. А ты морем правишь, и море тебя слушается. Спина не разгибается. А я-то как причешусь вся, как уложу старенькие букольки, жиденькие свои пружиночки, да как выйдусь к тебе. Но ведь ты моряк. Детишки, детишечки. И снится мне, как я статуйкой на гальюне плыву под взором сурового викинга из юга – тебя, о бравый моряк. Ковёр причудный. Уголок причудный. Идут две стенки, одна с цифербластым якорем, а другая с тухлыми стебельками герани, и встречаются. Углы – это где встречаются стены. Ошиблась: из севера. Прости свою маленькую Гретту. Лоб мой помнит только тебя, да как хлебушек с маслицем толку в ступке. Много ты бороздишь море. Долго бороздишь. А я помню. Каждый ужимчик твой, капитан, помню. Помню ещё, что годков десять назад напечатали нас в газете и проздравили с кремниевой свадьбой, вот же причуда, и ещё помню, что ты ровно на три годка, семь неделек, два денька и без девятнадцати три часика меня старше. Надо бы мастеров, а то самой. Лежу и лежу. И хоть бы один тюльпанчик ко мне. И хоть бы весточку одну от тебя, что живой ты у меня. Не вымыться даже. Маш-маш, а она бусинку кажет. Сорок четыре ворсинки и ещё десять крошечек. Ищу тебя повсюду. Ни ведром себя окатить. Ох, ох, ох…

Кристоффель отложил письмо. Глаза его застлали два прочных щита, что обычно размывают все предметы вокруг, когда пытаешься поглядеть на них из-под тонких бойниц, ещё свободных от слёз. Но уже в то время к нему стала приходить Старуха Лючия и скрипеть у него на коленях. С ней было легче. Без неё бы он вряд ли оправился от того письма. Кремниевая свадьба! Десять лет назад! Что такое кремниевая свадьба? Сколько же лет этой безумной старушке? И, если её муж моряк, по какому адресу направлено это письмо? На конверте значилась обычная улица, которую сам Кристоффель по дням исхаживал раз по десять.

На утро следующего за тем дня, первым же адресом по зову письма «маленькой Гретты» Кристоффель оказался на привходе здания, напоминавшего больших размеров гараж. Со стены, обитой фанерой, – табличка: «Псарня». Жестяной рот почтового ящика недоверчиво разинут, но Кристоффель в замешательстве. В дверях стояли двое мужчин в чёрных робах и, раз от разу отплёвываясь, тянули табак. Помявшись у старого велосипеда, Кристоффель решил подойти.

– Ты в своём уме, старик? Здесь не приют, чтобы собачкам телеграфировать. Тут кожу с костей сдирают вместе с мясом.

– Вот-вот. На, смотри, все руки в пене. И так каждый день. А ты тут со своим письмом?

– Дай-ка посмотреть.

– Ах, опять эта ведьма.

– И как эта древность ещё не рассыпалась? Сколько ей, Келл?

– Да бес её помнит. Где-то девяносто пять. У-ух, могильная рухлядь.

– А ты разве не слышал про неё, старик? «Малышка» Гретта вот уже как лет восемь смердит в своей квартирке одна, давно мозги измякли, но до неё никому нет и не будет дела. Строчит письма своему муженьку, не понимая даже, что он давным-давно умер. И мало того – каждый год рассылает их куда ни попадя. В том году изводила какую-то гончарную мастерскую в соседнем городе, сейчас вот, похоже, снова набрела на нас, пропади эта гнилушка пропадом. Но что моряком был – правда. Заразился какой-то водной пакостью и слёг в госпиталь. А там и издох.

– А старуха-то, говорят, после того и ума лишилась. Расхохоталась только – голосок у неё, толкут, ангельский – и принялась в игру, что, мол, в кругосветное плавание отправился, а как вернётся – поцелует и подарит ожерелье из аквамарина. Тьфу, какая мерзость.

– Да-а уж. Тоже представил, как этот бледный утопленник выходит из воды и надевает на морщинистую старушачью шею цепочку?

– Ух, жуть. И все девяносто пять лет осыплются на пол в горстку старой вонючей золы.

Девяносто пять. «Маленькой Гретте», ждущей «своего бравого моряка Торвальда», девяносто пять лет. И никакого письма от него она, конечно же, никогда не получит. Кристоффелю живо представилась комнатка на безобидной улочке, где в саду играют дети, а из окна на них смотрят два ввалившихся глаза безрассудной «маленькой Гретты» с «жиденькими пружиночками», неровной шапочкой покрывающими жёлтый лоб. И он тут же вспомнил свою жену Маргарет, которую любил с самой первой встречи до последней минуты дыхания. Своего, разумеется, дыхания.

Кристоффель рассеянно поблагодарил работников «Псарни» и пошёл обратно. Кое-как приладил руки к ржавым велосипедным рогам, влез в сиденье и пустил ноги в медленный скрежещущий круг. Перед лицом старика в красках заката проплывали домики, деревца, перемежающиеся раскидистыми кустарниками, фонари, фазенды, а в голове попеременно возникали образы любимой Маргарет и выдуманной безумной старушки, зовущейся «маленькой Греттой». Жена, которую он никогда не увидит… – муж, который ей никогда не ответит…

И уже поздним вечером того же дня Кристоффель, находясь в припадке неистового вдохновения, бросился к письменному столу. Рука стремительно выводила слова на белизне страницы, словно сеятель покрывал пустое поле мелкими зелёными дробинками, способными дать жизнь. От напряжения на лбу у старика выступила испарина.

Получил все твои письма, милая, но ответить смог только в эту минуту. Видишь ли, из места, где я сейчас нахожусь, крайне редко удаётся отправить почту. Будь покойна: каждое письмо, каждое твоё словечко горячей печатью вошло в моё сердце, моя маленькая Гретта.

Будучи верен твоим заветам, отправился в кругосветное плавание. Корабль наш начал с Плющевых вод Тихого океана, обогнул крутой берег Индонезии – там, в грибовидных изумрудных домиках живут смешные люди из племени Ухты-Ухты; потом поплыли по Индийскому полукруглому заливу и прибились к земле, где нас радушно встретили и накормили, а потом мы отправились дальше. Поначалу плыли хорошо, но скорое неожиданное течение стало уносить наш корабль. Близ крутых утёсов мы потерпели кораблекрушение и принялись спешно грузиться в шлюпку. Места хватило на всех. Нас бросало и метало по игривым волнам, то взад, то вперёд, так что и не упомнишь всего, где мы тогда побывали. В итоге ковчег наш швырнуло к неведомому острову в низовьях Атлантики. Усталые, мы очень испугались местных аборигенов, но они оказались весьма радушны и объяснили нам, что место, куда мы попали, зовётся островом Зелёного Башмака. Башмаков тут, правда, кроме нас, никто не носит, но зелено – очень. Пальмы, папоротники, лемуристые лианы. Еды – достаток. Рыба, кокос, всё что душе угодно. Да вот только по берегам плавают акулы с пираньями. Зубастые такие пираньи, цеп-цеп зубками. Но не беспокойся – на суше мы в безопасности.