Тонкое письмецо изнывающе дрожит, ведь сейчас его участь заключена в одних только руках убитого горем почтальона. В эти минуты Кристоффель подобен археологу: точно ему удалось извлечь из многовековых наслоений обломок глиняной таблички, усеянной архаичными клинами, и теперь нужно обойтись с ней так нежно, как не обходился он со своей возлюбленной, павшей от злосчастной болезни больше десяти лет назад.

Почерк – такой же как на лице конверта: старательно выведенные буковки стоят ровно друг к дружке, взявшись за руки, детские миленькие петельки, маленькие «у» свешиваются крючочками, здороваясь со своими соседями и соседками снизу. Перед тем как приступить к чтению, Кристоффель поглаживает буковки, признавая в них что-то близкое сердцу, что-то глубоко родное; и только потом глаза его навостряются к началу письма, приготовившись начать неторопливую прогулку по строкам чьей-то души.

Дорогой дедушка, пишет тебе твоя любимая внучка Бекки. На той неделе я с родителями ездила на озеро. Там была ещё семья. Мы поставили палатки и принялись купаться. На другом берегу папа со взрослыми ловил рыбу. Я познакомилась с девочкой Ребеккой и мальчиком Гуно. Он чёрненький и очень очень забавный. Мы вместе играли в догонялки, в палку да обруч и в индейцев вака вака. Для палки с обручем раздобыли ветку, а Гуно где-то раздобыл велосипедную шину. Потом мы готовили. Нас угостили жареной рыбкой с овощами и морковным соком. Нам было очень вкусно. Но Гуно объелся так что не мог бегать и нам с Ребеккой пришлось бегать вдвоём. Потом мы пошли спать в большую палатку. Каждый спал с мамой. В другой палатке поменьше разместилось два папы, мой и Ребекки. Папа Гуно спал в мешке на улице, но было не холодно. Утром мы ещё раз искупались, поиграли, покушали и поехали домой.

Мне очень жалко, что тебя не было с нами, с тобой было бы ещё веселее. Как твоё здоровье? Я очень верю, что всё хорошо. Мама сказала, что скоро мы приедем к тебе. Я приготовлю тебе твои любимые корзиночки с джемом, я уже научилась. Я люблю тебя дедушка и очень жду встречи.

Первое правило: отодвинуть письмо от глаз. Листок не может находиться под глазами, иначе бумага взмокнет и покроется волокнистыми пятнами с расплывающимися краями.

Второе правило: держать при себе полотенце или салфетку, иначе влажные ладони подпортят края. При нарушении первого и (или) второго правил – немедленно просушить листок.

Третье правило: полностью отдаться чтению.

Кристоффель натрудил этот маленький кодекс за всё время работы в «Калидум Литера» и неуклонно соблюдал его, хотя в последнее время стал иногда забываться… Но не сегодня. Сегодня письмо малышки «Бекки Тэтчер» избавлено от клякс-лужиц; значит, оно точно попадёт в первозданном виде к «Гарольду Эрл Тэтчер», к «любимому дедушке». Кап-кап-кап-кап. Солёные капельки просачиваются сквозь пальцы и падают на стол. Кап-кап-кап-кап. Кристоффель берёт заранее приготовленное полотенце, тщательно вытирает лицо, руки, затем стол, кладёт письмо обратно в конверт (сторону, которой лежало письмо в момент открытия, не забывает тоже) и, аккуратно смазав кончик верхнего треугольничка клеем, запечатывает конверт обратно и откладывает его в сторону. Следующий конверт, следующий опийный шарик для изнемождённого старика.

Этот строже, шершавее, деловитее. Не облицован ничем – только две короткие надписи, сделанные печатным стилем.

Компания «Сион Клир Вессетерс» от лица уполномоченного представителя __просперити менеджера Райта Карлейля__ извещает вас о необходимости обеспечить участие миноритариев дочерней…

Деловая корреспонденция, от которой Кристоффелю становится только холоднее. Так что письмо аккуратно запечатывается и убирается в сторону. А вот и следующее: янтарно-вощаное, с дюжиной марок; почти на всех – шаловливый мальчик с крылышками натягивает тетиву, глядит куда-то ввысь с хитреньким личиком или просто сидит на мягком облачке, свесив пухлые ножки. Теперь не только руки, а весь Кристоффель начинает дрожать, не успев раскрыть конверт. Потому что понимает, что письмо – любовное. Значит, одна родная душа захотела сказать несколько тёплых слов другой родной душе. Старик памятует первое правило: конверт предусмотрительно отставлен чуть поодаль от глаз. И правильно: сгорбленные веки уже полны слёз и готовы вывалить тяжёлые градины, чтобы они покрыли собой лицо и моросили по только что протёртому столу. Не мудрено: каждое такое письмо напоминает Кристоффелю о его супруге, старушке Маргарет, которой вот уже десять лет как нельзя отправить и самую коротенькую весточку, ведь в сырой земле заканчиваются полномочия любой почты мира…

Взрыв. Несчастный старик разражается слезами. Кажется, что сами стены с редкой мебелью пугаются: так громок и так истошен плач Кристоффеля, тревожащий безмолвие одинокой ночной квартиры. Он всхлипывает, подбирая воздух, и только стены способны разделить его безмерную скорбь. Ведь он один, совершенно один. Одинокий престарелый почтальон, получающий нагоняи от начальства и плевки от равных по должности в «Калидум Литера», но готовый терпеть, сносить их, ибо они суть плата за необходимый бумажный опий.

Конверт открылся, раздался в стороны. Божественный хруст бумаги. Бороздка держит в себе запах отправителя – ускользающий запах сладких девичьих духов, отдающих альстрёмерией и спелой вишней. Совершается высочайшее таинство, доступное к проведению только первосвященнику и его ближайшим прелатам. Но у Кристоффеля никого нет, так что он один возлагает преподобный сосуд на алтарь, содрогаясь при каждом шаге. Ведь он понимает, что перед ним – любовное письмо… Повторно протерев глаза и руки, он разворачивает тонкую, как калька, бумагу и начинает полубеспамятную прогулку по строкам.

Моя любовь к тебе сравнима с электричеством. Один-единственный взгляд электризует моё сознание, разносясь по всему существу огненно-искрящейся цепью. Твоё прикосновение даёт сигнал второй гонке тока: сердце изнемогает, моля не о взаимности – о пощаде. Когда ты обнимаешь меня, я превращаюсь в мастерскую какого-то безумного гения, который призывает мегаватты тока, чтобы оживить своё жуткое творение. Если ты целуешь меня – я горю вся, руки и ноги мои немы, словно их и нет, словно они обуглились и превратились в сажу, и только сердцу – налитому кровью клапану – остаётся просить о помощи. Твои очи поражают меня, твои ланиты возбуждают меня, твои рамена разбирают меня. Мой пламенный Филострато, я жду того момента, когда мы сможем наконец увидеться. Знаю, сейчас ты весь в делах, да и переезд в другой город дался тебе нелегко. Сейчас твоя голова занята молекулярными формулами, решётками, перегородками, индексами, смесями, Алкидами, экстрактами, тиглями, катарсисами, катализами, индикаторами, Танталами. Этому я очень рада и невероятно горжусь, что ты поступил в университет на отделение биохимии, мой милый. И всё-таки я надеюсь, что хотя бы одна крошечная частичка твоего выдающегося ума не забывает обо мне, о твоей Филомене. Я сейчас тоже учусь. В университете проходим нарративные конструкции и теорию трёхстрочных ямбических терцинов. Голова идёт кругом, но я стараюсь. По ночам перелистываю наши фотографии с последней встречи на Биг-Ривер-два и снова воспламеняюсь, как воспламенялись когда-то великие мастера слова в момент создания своих литературных шедевров. Но ты лучше них. Ты лучше их всех, Мой Неистовый Филострато. Как аравийская птица, возрождаюсь из любовного пепла от мысли о встрече с тобой.