– Я, мистер Тасс… – послышалось из-под бумажных гор где-то невдалеке. «Ответственный за это» напряжённо поправляла светлую прядь волос и ждала следующих вопросов или указаний. Теперь и ей было не до того глуповатого смеха, который не долее пяти минут назад слетал с её тонких губ, внося свою лепту в очередное унижение старого почтальона.

– Когда починка?

– Я отправляла запрос в департамент связи, они обещали приехать на следующей неделе.

Не ответив ни слова, будто позабыв про ответственную светловолосую мышь, синий китель продолжал бороздить монитор оловянными глазами.

– Кларк, почему тебя всегда слышно? Ты голосишь так, что в ушах звенит. Сам не работаешь и другим не даёшь!

Кларк Ливри застыл, внимая каждому слову, вылетевшему из лысой начальственной головы. Разлохмаченная бумага подрагивала в руках, будто ожила и ей вдруг сделалось очень холодно.

– Делай своё дело и не вздумай горлопанить!

– Да, мистер Тасс… – Потревожил провинившийся мальчишка своим шёпотом гробовое безмолвие 10-го отдела.

И только один старик Кристоффель молчал не из страха. Своими ссохшимися руками он перебирал отштампованные документы, которые надлежало сложить воедино и выбросить в мусор. Он молчал не из страха, ведь страх его давно прошёл, оставив по себе поле изжёванных, изглоданных, втоптанных в землю нервов.

И всё равно он страдал. Но ведь сегодня понедельник, а это значит, что клапан, из которого нескончаемым потоком обычно изливается боль, будет на время перекрыт. И это уже хорошо. Очень хорошо.

Сейчас крупная шестерёнка Тасс скроется за дверью с табличкой «Руководитель 10-го отдела “Калидум Литера”», приспущенный к земле Ливри вытащит на свет содержимое плотной шершавой коробки и наполнит сумку страдальца Кристоффеля заветными прямоугольничками, разодетыми в маленькие египетские пирамиды, аэростаты, бюстики завоевателей и борцов за права человека, цветы на склонах гор, несущиеся на скорости квадриги с фигурками старых многоликих богинь, широкие лбы с долгими бородами, увеличенные в размерах панцири букашек, уплывающие в розоперстый закат триремы… Все они очень до́роги Кристоффелю. Они – его опиум от тягостной судьбины, которую уже не переписать, не исправить, каким бы волшебным пером ни вооружился старик.

В добросовестности Кристоффеля Патигаяса нельзя сомневаться – за время его службы в почтамте не было и дня, когда вверенные ему письма не доходили бы до адресатов в положенный срок. Каждый понедельник седой почтальон поправлял наплечную сумку, пока её ремень не помещался точно в кожную ложбинку, натруженную за десять лет работы, примощался в просиженное клювовороное кресло со скрипучей выцветшей рамой и то и дело спадавшей цепью и направлял развалюху в одному ему ведомое место.

Старая коморка в подвалах безлюдного дома скрывала от глаз прохожих таинство, в которое ненадолго погружался Кристоффель. Он приставлял велосипед к стене, улыбающейся сцепкой белокирпичных зубьев из-под частых бетонных дыр, и забирался в сырой подвал. По живности там можно было узнать время года: если попискивали мыши, крысы – значит, зима; если в глухие «окна» бились бездумные мухи или подневольные бабочки – лето. Кристоффель занимал привычное место у обломка шифера, прилаженного к вертикальной ножке (какой-то умелец соорудил стол), так, что проседевшая лысина его смотрела в щербину между двух толстенных настилов из бетона. Трясущимися венозными руками он доставал из сумки конверты, умещал их меж серых рёбер стола и принимался за первый отбор. Суть его была такова: если отправитель и получатель совпадали по полу – конверт отставлялся в сторону, по левую руку седого цензора; если письмо адресовалось мужчиной женщине или наоборот, оно пополняло заветную стопочку справа. Когда эта часть работы заканчивалась, Кристоффель убирал скопившиеся гомогамные конверты в рабочую сумку, а другие, которые прошли странное испытание, закутывал в небольшой холщовый мешочек и сразу же убирал под куртку с видневшимся на ней кусочком круглой эмблемы какой-то спортивной команды; остальная часть символа беспощадно стёрлась за прошествием долгих лет.

Велосипедная цепь вяло, с характерным скрежетом прохаживалась по шестерням между спиц под ногами Кристоффеля, размеренно крутившими педали. Почтовые ящики на привходах домовладений податливо проглатывали в свои жестяные зобы белые конвертики. На разнос писем отводилась вся рабочая неделя до субботы включительно, но руки Кристоффеля терпеливо разносили всю отобранную им корреспонденцию до последнего (нетронутыми оставались только конверты в мешке, державшемся в куртке под сердцем).

В свой одинокий дом он возвращался, когда на улице загорались ночные фонари. Кристоффель раздевался, умывал руки, подкреплялся привычным своим завтраком-обедом-ужином – сухими галетами с водой, – и отправлялся к письменному столу, держа под мышкой мешочек с десятками секретов.

В маленькой керамической чашечке горит свеча, покрываясь росой густого воска, – значит, Кристоффель уже приготовил первое письмо, намереваясь открыть его в сумраке ночи, и только крохотный свет по левую руку – верная звёздочка утлого судёнышка старого почтальона, заброшенного в океан страдальческой жизни. Идущие дрожью пальцы подставляют к свету первый носитель крошечной истории – «почтовой жизни».

Конверт. Конвертик. Четыре треугольничка, соприкасающиеся угловатыми носиками в центре. Пара песочных часов, положенных накрест. Игривый язычок, откупорить который позволено лишь одному человеку. Затянувшееся жерло вулкана о четырёх идеально ровных трещинках. Конверт. Конвертик. Тощие бочка́, скрывающие под собой небывало великое, словно маленькая хрупкая девочка с целой галактикой внутри. О них можно порезаться: тогда струинки крови побегут наперегонки, обагряя бумажное тельце, благое в своей беззащитности. При должной сноровке письмо можно изогнуть, и тогда получится бумажный самолётик; бросить его сквозь окно в ночь – и полетят таинственные строки куда-то, прибьются к выступу на высокой крыше, и никто никогда их не прочитает… Конверт. Конвертик. Ты можешь быть украшен маркой, а можешь быть изящен в своей белобумажной наготе. Этот, что сейчас держит в руках старик Кристоффель, награждён прямоугольной марочкой с резными изгибистыми краями; на ней два верблюда вышагивают по жёлто-оранжевой пустыне. Сердце старика начинает щемить ещё от картинок: первыми сегодня показались верблюды, и Кристоффель их пожалел; а однажды, когда ему попалась марка с божьей коровкой, карабкавшейся своими маленькими ножками по зелёному стебельку, – не выдержал и разревелся в солёную, иссечённую морщинами ладонь. Старик интимно поглаживает уголки конверта, потом марку, потом снова уголки с краями. И вот он смотрит в графу с именем отправителя – детским красивым почерком там выведено: «Бекки Тэтчер». Кромки глаз начинают полниться влагой; взгляд проскальзывает ниже. Тем же почерком: «Гарольду Эрл Тэтчер». Подушечки пальцев с тысячелетними древесными кольцами ласкают безымянные имена. Конверт. Конвертик. Иногда ты перетянут ленточкой, оканчивающейся миловидными бантиками. Но не этот. Хотя, это только первый, так что шанс ещё есть. Под навыкшимися руками отклеился треугольный язычок и запрокинулся назад. Промеж лицевой и задней бумажных щёк наверху выступило углубленьице; стоит чуть сплюснуть края – оно раздастся в стороны и станет похожим на маленькую лодочку без дна. Вместо него – боковинка самого сердца конверта. В залитой ночью комнате тлеет крошечный огонёк, и только он способен бросить полукруглый светик на ребристую от буковок бумагу. Кончики большого и среднего пальцев нежно касаются сложенного впополам листика и тянут его вверх, к свету, к Эребу, к израненному жизнью сердцу, к небывалой подлости. И вот письмо покидает тесные стены конверта, но вовсе не «Гарольд Эрл Тэтчер» избавляет его от этого вынужденного плена. Конверт. Конвертик. Только ты способен на время заглушить неизъяснимую му́ку старика Кристоффеля. Очень, очень несчастного человека. Конверт. Конвертик…