Я мужа безумно любила.
Как вспомню… болит голова…
Но вас
Оскорбила случайно…
Жестокость была мой суд…
Была в том печальная тайна, Что страстью преступной зовут.
Конечно,
До этой осени
Я знала б счастливую быль…
Потом бы меня вы бросили, Как выпитую бутыль…
Поэтому было не надо…
Ни встреч… ни вобще продолжать…
Тем более с старыми взглядами Могла я обидеть мать”.
Но я перевел на другое, Уставясь в ее глаза, И тело ее тугое
Немного качнулось назад.
“Скажите,
Вам больно, Анна,
За ваш хуторской разор?”
Но как-то печально и странно Она опустила свой взор.
… … … … … .
“Смотрите…
Уже светает.
Заря как пожар на снегу…
Мне что-то напоминает…
Но что?..
Я понять не могу…
Ах!.. Да…
Это было в детстве…
Другой… Не осенний рассвет…
Мы с вами сидели вместе…
Нам по шестнадцать лет…”
Потом, оглядев меня нежно И лебедя выгнув рукой, Сказала как будто небрежно: “Ну, ладно…
Пора на покой…”
… … … … … .
Под вечер они уехали.
Куда?
Я не знаю куда.
В равнине, проложенной вехами, Дорогу найдешь без труда.
Не помню тогдашних событий, Не знаю, что сделал Прон.
Я быстро умчался в Питер Развеять тоску и сон.
4
Суровые, грозные годы!
Но разве всего описать?
Слыхали дворцовые своды Солдатскую крепкую «мать».
Эх, удаль!
Цветение в далях!
Недаром чумазый сброд Играл по дворам на роялях Коровам тамбовский фокстрот.
За хлеб, за овес, за картошку Мужик залучил граммофон, — Слюнявя козлиную ножку, Танго себе слушает он.
Сжимая от прибыли руки, Ругаясь на всякий налог, Он мыслит до дури о штуке, Катающейся между ног.
Шли годы
Размашисто, пылко…
Удел хлебороба гас.
Немало попрело в бутылках «Керенок» и «ходей» у нас.
Фефела! Кормилец! Касатик!
Владелец землей и скотом, За пару измызганных «катек»
Он даст себя выдрать кнутом.
Ну, ладно.
Довольно стонов!
Не нужно насмешек и слов!
Сегодня про участь Прона Мне мельник прислал письмо: “Сергуха! За милую душу!
Привет тебе, братец! Привет!
Ты что-то опять в Криушу Не кажешься целых шесть лет!
Утешь!
Соберись, на милость!
Прижваривай по весне!
У нас здесь такое случилось, Чего не расскажешь в письме.
Теперь стал спокой в народе, И буря пришла в угомон.
Узнай, что в двадцатом годе Расстрелян Оглоблин Прон.
Расея…
Дуровая зыкь она.
Хошь верь, хошь не верь ушам — Однажды отряд Деникина Нагрянул на криушан.
Вот тут и пошла потеха…
С потехи такой — околеть.
Со скрежетом и со смехом Гульнула казацкая плеть.
Тогда вот и чикнули Проню, Лабутя ж в солому залез И вылез,
Лишь только кони
Казацкие скрылись в лес.
Теперь он по пьяной морде Еще не устал голосить: “Мне нужно бы красный орден За храбрость мою носить”.
Совсем прокатились тучи…
И хоть мы живем не в раю, Ты все ж приезжай, голубчик, Утешить судьбину мою…”
*
И вот я опять в дороге.
Ночная июньская хмарь.
Бегут говорливые дроги Ни шатко ни валко, как встарь.
Дорога довольно хорошая, Равнинная тихая звень.
Луна золотою порошею Осыпала даль деревень.
Мелькают часовни, колодцы, Околицы и плетни.
И сердце по-старому бьется, Как билось в далекие дни.
Я снова на мельнице…
Ельник
Усыпан свечьми светляков.
По-старому старый мельник Не может связать двух слов: “Голубчик! Вот радость! Сергуха!
Озяб, чай? Поди, продрог?
Да ставь ты скорее, старуха, На стол самовар и пирог.
Сергунь! Золотой! Послушай!
… … … … … .
И ты уж старик по годам…
Сейчас я за милую душу Подарок тебе передам”.
«Подарок?»
“Нет…
Просто письмишко.
Да ты не спеши, голубок!
Почти что два месяца с лишком Я с почты его приволок”.
Вскрываю… читаю… Конечно!
Откуда же больше и ждать!
И почерк такой беспечный, И лондонская печать.
“Вы живы?.. Я очень рада…
Я тоже, как вы, жива.
Так часто мне снится ограда, Калитка и ваши слова.
Теперь я от вас далеко…
В России теперь апрель.
И синею заволокой
Покрыта береза и ель.
Сейчас вот, когда бумаге Вверяю я грусть моих слов, Вы с мельником, может, на тяге Подслушиваете тетеревов.
Я часто хожу на пристань И, то ли на радость, то ль в страх, Гляжу средь судов все пристальней На красный советский флаг.
Теперь там достигли силы.
Дорога моя ясна…
Но вы мне по-прежнему милы, Как родина и как весна”.
… … … … … .
Письмо как письмо.
Беспричинно.
Я в жисть бы таких не писал.
По-прежнему с шубой овчинной Иду я на свой сеновал.
Иду я разросшимся садом, Лицо задевает сирень.
Так мил моим вспыхнувшим взглядам Погорбившийся плетень.
Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили, Но, значит,
Любили и нас.
Январь 1925
Батум
Журнал «Город и деревня», Москва, 1925, N5, 20 марта; N8, 1 мая (отрывки); полностью — в газете «Бакинский рабочий», 1925, NN 95 и 96, 1 и 3 мая. В поэме отразились впечатления от поездок в родное село Есенина, Константиново, в летние месяцы 1917-1918 гг. По воспоминаниям сестер поэта, прототипом Оглоблина Прона (и комиссара в «Сказке о пастушонке Пете» частично послужил Молчалин Петр Яковлевич, рабочий коломенского завода (Е.А. Есенина, Воспоминания); а прототипом Анны Снегиной была помещица Л.И.Кашина, «молодая, интересная и образованная женщина», ей же Есенин посвятил стихотворение «Зеленая прическа…» (А.А.Есенина, Воспоминания).
Воронский А.К.(1884-1943) — литературный критик, редактор журналов «Красная новь» и «Прожектор», в которых часто печатался Есенин.
