Что нового в Питере слышно?

С министрами, чай, ведь знаком?

Недаром, едрит твою в дышло, Воспитан ты был кулаком.

Но все ж мы тебя не порочим.

Ты — свойский, мужицкий, наш, Бахвалишься славой не очень И сердце свое не продашь.

Бывал ты к нам зорким и рьяным, Себя вынимал на испод…

Скажи:

Отойдут ли крестьянам Без выкупа пашни господ?

Кричат нам,

Что землю не троньте, Еще не настал, мол, миг.

За что же тогда на фронте Мы губим себя и других?”

И каждый с улыбкой угрюмой Смотрел мне в лицо и в глаза, А я, отягченный думой, Не мог ничего сказать.

Дрожали, качались ступени, Но помню

Под звон головы:

“Скажи,

Кто такое Ленин?”

Я тихо ответил:

«Он — вы».

3

На корточках ползали слухи, Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи Достаточно их получал.

Однажды, вернувшись с тяги, Я лег подремать на диван.

Разносчик болотной влаги, Меня прознобил туман.

Трясло меня, как в лихорадке, Бросало то в холод, то в жар И в этом проклятом припадке Четыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.

Поехал,

Кого-то привез…

Я видел лишь белое платье Да чей-то привздернутый нос.

Потом, когда стало легче, Когда прекратилась трясь, На пятые сутки под вечер Простуда моя улеглась.

Я встал.

И лишь только пола Коснулся дрожащей ногой, Услышал я голос веселый: “А!

Здравствуйте, мой дорогой!

Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет Я важная дама стала, А вы — знаменитый поэт.

… … … … … .

Ну, сядем.

Прошла лихорадка?

Какой вы теперь не такой!

Я даже вздохнула украдкой, Коснувшись до вас рукой.

Да…

Не вернуть, что было.

Все годы бегут в водоем.

Когда-то я очень любила Сидеть у калитки вдвоем.

Мы вместе мечтали о славе…

И вы угодили в прицел, Меня же про это заставил Забыть молодой офицер…”

*

Я слушал ее и невольно Оглядывал стройный лик.

Хотелось сказать:

“Довольно!

Найдемте другой язык!”

Но почему-то, не знаю, Смущенно сказал невпопад: “Да… Да…

Я сейчас вспоминаю…

Садитесь.

Я очень рад.

Я вам прочитаю немного Стихи

Про кабацкую Русь…

Отделано четко и строго.

По чувству — цыганская грусть”.

“Сергей!

Вы такой нехороший.

Мне жалко,

Обидно мне,

Что пьяные ваши дебоши Известны по всей стране.

Скажите:

Что с вами случилось?”

«Не знаю».

«Кому же знать?»

“Наверно, в осеннюю сырость Меня родила моя мать”.

«Шутник вы…»

«Вы тоже, Анна».

«Кого-нибудь любите?»

«Нет».

“Тогда еще более странно Губить себя с этих лет: Пред вами такая дорога…”

Сгущалась, туманилась даль…

Не знаю, зачем я трогал Перчатки ее и шаль.

… … … … … .

Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет, По-странному был я полон Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете С загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете, А с летом прекрасное в нас.

*

Мой мельник…

Ох, этот мельник!

С ума меня сводит он.

Устроил волынку, бездельник, И бегает как почтальон.

Сегодня опять с запиской, Как будто бы кто-то влюблен: “Придите.

Вы самый близкий.

С любовью

О г л о б л и н П р о н”.

Иду.

Прихожу в Криушу.

Оглоблин стоит у ворот И спьяну в печенки и в душу Костит обнищалый народ.

“Эй, вы!

Тараканье отродье!

Все к Снегиной!..

Р-раз и квас!

Даешь, мол, твои угодья Без всякого выкупа с нас!”

И тут же, меня завидя, Снижая сварливую прыть, Сказал в неподдельной обиде: «Крестьян еще нужно варить».

«Зачем ты позвал меня, Проша?»

“Конечно, ни жать, ни косить.

Сейчас я достану лошадь И к Снегиной… вместе…

Просить…”

И вот запрягли нам клячу.

В оглоблях мосластая шкеть — Таких отдают с придачей, Чтоб только самим не иметь.

Мы ехали мелким шагом, И путь нас смешил и злил: В подъемах по всем оврагам Телегу мы сами везли.

Приехали.

Дом с мезонином

Немного присел на фасад.

Волнующе пахнет жасмином Плетневый его палисад.

Слезаем.

Подходим к террасе И, пыль отряхая с плеч, О чьем-то последнем часе Из горницы слышим речь: “Рыдай — не рыдай, — не помога…

Теперь он холодный труп…

Там кто-то стучит у порога.

Припудрись…

Пойду отопру…”

Дебелая грустная дама Откинула добрый засов.

И Прон мой ей брякнул прямо Про землю,

Без всяких слов.

“Отдай!.. —

Повторял он глухо. — Не ноги ж тебе целовать!”

Как будто без мысли и слуха Она принимала слова.

Потом в разговорную очередь Спросила меня

Сквозь жуть:

“А вы, вероятно, к дочери?

Присядьте…

Сейчас доложу…”

Теперь я отчетливо помню Тех дней роковое кольцо.

Но было совсем не легко мне Увидеть ее лицо.

Я понял —

Случилось горе,

И молча хотел помочь.

“Убили… Убили Борю…

Оставьте!

Уйдите прочь!

Вы — жалкий и низкий трусишка.

Он умер…

А вы вот здесь…”

Нет, это уж было слишком.

Не всякий рожден перенесть.

Как язвы, стыдясь оплеухи, Я Прону ответил так: “Сегодня они не в духе…

Поедем-ка, Прон, в кабак…”

4

Все лето провел я в охоте.

Забыл ее имя и лик.

Обиду мою

На болоте

Оплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткая В древесную цветень и сочь, И лето такое короткое, Как майская теплая ночь.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дуброве Разносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается, Какая-то веселость в нем.

“Теперь мы, Сергуха, по зайцам За милую душу пальнем!”

Я рад и охоте…

Коль нечем

Развеять тоску и сон.

Сегодня ко мне под вечер, Как месяц, вкатился Прон.

“Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз — и квас!

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы И Ленин — старшой комиссар.

Дружище!

Вот это номер!

Вот это почин так почин.

Я с радости чуть не помер, А брат мой в штаны намочил.

Едри ж твою в бабушку плюнуть!

Гляди, голубарь, веселей!

Я первый сейчас же коммуну Устрою в своем селе”.

У Прона был брат Лабутя, Мужик — что твой пятый туз: При всякой опасной минуте Хвальбишка и дьявольский трус.

Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медали С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным Тянул, заходя в кабак: “Прославленному под Ляояном Ссудите на четвертак…”

Потом, насосавшись до дури, Взволнованно и горячо О сдавшемся Порт-Артуре Соседу слезил на плечо.

“Голубчик! —

Кричал он. —

Петя!

Мне больно… Не думай, что пьян.

Отвагу мою на свете Лишь знает один Ляоян”.

Такие всегда на примете.

Живут, не мозоля рук.

И вот он, конечно, в Совете, Медали запрятал в сундук.

Но со тою же важной осанкой, Как некий седой ветеран, Хрипел под сивушной банкой Про Нерчинск и Турухан: “Да, братец!

Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх…”

… … … … … .

Медали, медали, медали Звенели в его словах.

Он Прону вытягивал нервы, И Прон материл не судом.

Но все ж тот поехал первый Описывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость: — Даешь! Разберем потом!

Весь хутор забрали в волость С хозяйками и со скотом.

А мельник…

… … … … … .

Мой старый мельник Хозяек привез к себе, Заставил меня, бездельник, В чужой ковыряться судьбе.

И снова нахлынуло что-то…

Тогда я вся ночь напролет Смотрел на скривленный заботой Красивый и чувственный рот.

Я помню —

Она говорила:

“Простите… Была не права…