Как напоминает Такер, первая многопользовательская версия игры «Обитель зла» — «Вспышка» — моделирует связность вируса с помощью связности интернета[64]. Тупая опустошенность аватара, его управляемость пользователем извне, хорошо сочетается с телом как жертвой зомбифицирующей вирусологии, находящимся уже за чертой открытости (в смысле Негарестани), где его нельзя представить себе как тело.
Графический роман и игра «Мертвый космос» идут еще дальше в своей прорисовке таких крошечных монстров. Некроморфы — паразиты, захватывающие контроль над мертвыми тканями и мгновенно зомбифицирующие их, — представляют собой форму жизни, которая выступает не только как заболевание и возбудитель инфекции, но и наделена сознанием как особого рода коллективным разумом. Источником последнего выступают сверхорганические, планетоподобные существа, называемые Лунами. Некроморфам нет дела до хрупкости человеческих жизней, хотя они и понимают (в отличие от вируса или просто микроорганизма), что люди обладают сознанием. При этом некроморф и захваченный им человек не могут быть с легкостью отделены друг от друга. Некроморфы деформируют и на молекулярном уровне перестраивают и пересобирают мертвые ткани (в том числе и костные) своих жертв, наделяя носителей не просто голодом зомби, но лихорадочной потребностью в неистовом увеличении суммарной массы мертвой плоти. И все это только ради того, чтобы распространить затяжную смерть некроморфного существования. Финальная стадия заражения некроморфами: как только вся органическая жизнь той или иной планеты оказывается некроморфизирована, массы мертвой плоти стягиваются и собираются в виде гигантского сверхорганизма Кровавой Луны, подобно естественному спутнику вращающейся вокруг планеты и снаружи покрытой каменным панцирем, который защищает кишащую внутри массу плоти.
Важно здесь то, что если атакующие зомби для обнаружения цели полагаются на способности мозга, пусть и сниженные, и поэтому с ними можно справиться, лишив головы, то некроморфов следует расчленять до тех пор, пока они не перестанут двигаться. Более того, некоторые воплощения некроморфов «требуют» единственно возможного способа своего расчленения, определяемого их индивидуальным устройством и позволяющего их обездвижить, — разработчики игры назвали это стратегическим расчленением (strategie dismemberment). Подобную стратегию атаки не центра организма, а его конечностей, можно сопоставить с джихадистской стратегией машинерии суховершинности (dieback machinery)[65], описанной в статье Негарестани «Милитаризация мира: отсутствие террора или террор отсутствия?»[66]. Тогда стратегия суховершинности, применения которой к себе требуют некроморфы, представляет самонавязываемое иссушение, отдающее в расход экстериорность тела с целью защиты его вирусной интериорности. Нельзя полностью уничтожить некроморфов, можно лишь обездвижить или замедлить их носителей.
Многое было сказано относительно философского рассмотрения заражения, но в основном все сводилось к поэтическому. Метафизическая же битва ведется за то, чтобы снять вирус с его биополитического якоря и перенести в биофилософию, не впадая при этом в философию биологии. Биополитика — это средство, путем которого государственные структуры регулируют или хотя бы пытаются регулировать все аспекты человеческой и, возможно, не-человеческой жизни, тогда как философия биологии в самом обобщенном смысле спрашивает, что такое жизнь. Такер отличает биофилософию от философии биологии по тому, что первая мыслит «периферийную жизнь» и притом мыслит ее онтологически, тогда как вторая обдумывает вопрос «что такое жизнь?» и делает это эпистемологически[67]. Биофилософия утверждает, что жизнь представляет собой многообразие, которое, как Такер предлагает, может быть задействовано для возрождения витализма — проекта, который очень важен для нашего текста[68].
Тем не менее призрак неприятия и отклонения витализма, упомянутый во введении, внезапно проявляется и в том, что касается микробного. К примеру, работа Кита Анселла-Пирсона, верная своим бергсонианским и делезианским корням, может рассматриваться как ставящая, по крайней мере отчасти, знание (эпистемологию) и этику жизни над бытием (онтологией), особенно в том, что касается малых форм жизни.
Так, в своей книге «Зародышевая жизнь» Анселл-Пирсон обращается к будущему биофилософии. Но эта биофилософия рассматривается им как необходимо этическая и противопоставленная тому, что он называет «двумя нигилизмами»[69]. С первых страниц книги Анселл-Пирсон ставит себя в оппозицию некоему «биологическому нигилизму». Он пишет, что мысль Делёза избегает «подразумеваемого теорией зародышевой плазмы Вейсмана мрачного закона жизни, который обрек бы „индивидуальную“ жизнь на вечное возвращение нигилистической судьбы, рассеял бы силы внешнего и минимизировал их воздействие»[70].
Август Вейсман — революционный биолог начала XX столетия, разработавший теорию зародышевой плазмы, согласно которой наследственная информация перемещается от так называемых ид, включающих зачатки-детерминанты организма, к клеткам тела (сомы), тогда как сома не оказывает никакого влияния на наследственную информацию[71]. Таким образом, живое делится на бессмертную и смертную части — вечно живую субстанцию зародышевой плазмы, саму сущность живого, которая проявляется в потенциальном бессмертии одноклеточных организмов, размножающихся путем деления, и тела многоклеточных организмов, которые оказываются смертны в силу своего рода принципа экономии (коль скоро особь какого-либо вида производит потомство, ее бессмертное существование излишне с точки зрения сохранения вида). Метафизические следствия теории Вейсмана заключаются в том, что сущность жизненной формы, или то, что не может быть утрачено, задается лишь в терминах репродукции, клеточного деления или полового размножения, через которые только и выражает себя творческая сила организма.
Отправляясь от своего несогласия с Вейсманом, Анселл-Пирсон затем резюмирует главный посыл своей книги как попытку обойти «два нигилизма современности — потенциальный нигилизм зародышевой плазмы Вейсмана и уже осознанный нигилизм влечения к смерти Фрейда»[72]. Второй вид нигилизма, как и фрейдовские извлечения из теории зародышевой плазмы, будет рассмотрен в конце книги, а в отношении первого мы можем лишь заметить, что Вейсман недостаточно далеко зашел. Учитывая тот факт, что зародышевая плазма Вейсмана указывает на некоторую беспредельность жизни, мы можем ответить только призывом: больше нигилизма!
Тогда как теория зародышевой плазмы Вейсмана отвергает значимость индивидуальных тел для силы жизни, Делёз, согласно Анселл-Пирсону, увлечен этикой, которая работает с осмысленными с точки зрения такой этики телами и рассчитывает максимизировать аффективные страсти между ними, чтобы создать причудливый динамизм радости[73]. То есть для Делёза и Анселл-Пирсона недостаточно утверждать, что жизнь проживается лишь ради смерти и постоянного (до распада всей материи во вселенной) подпитывания других форм жизни. В этом смысле жизни дается куда более сдержанная открытость, чем вышеупомянутая открытость у Негарестани и Такера, поскольку для нее оказывается необходимым нечто большее, нежели приспособление и выживание. Чисто биологическая участь жизни оплакивается в этике аффективной страсти и в утверждениях подобных тому, что жизни наконец-то необходимо стать сущностно приятной[74]. Но жизнь не запутанная передача радости, а поток биомассы, подверженной действиям сил по ту сторону ее какой-либо чувственности.
