Этот излюбленный трюк Лавкрафта, по-видимому, был позаимствован из забавного пассажа рассказа По «Черный кот». Безжалостно повесив своего домашнего любимца, рассказчик-алкоголик просыпается в охваченном огнем доме. Вернувшись на следующий день на пожарище, он обнаруживает на стене изображение кота с петлей на шее. Поначалу он приходит в ужас:
Но, поразмыслив, я несколько успокоился. Я вспомнил, что повесил кота в саду подле дома. Во время переполоха, поднятого пожаром, сад наводнила толпа — кто-то перерезал веревку и швырнул кота через открытое окно ко мне в комнату. Возможно, таким способом он хотел меня разбудить. Когда стены рухнули, развалины притиснули жертву моей жестокости к свежеоштукатуренной перегородке, и от жара пламени и едких испарений на ней запечатлелся рисунок, который я видел[81].
Ни один читатель не примет это самонадеянное физикалистское объяснение, особенно учитывая явную абсурдность его первого предложения («Но, поразмыслив, я несколько успокоился...»). Тем самым читатель немедленно оказывается в позиции более верящего в сверхъестественное, чем рассказчик.
Фактически проще всего испортить вышеприведенный фрагмент Лавкрафта, заставив рассказчика поразмышлять за нас. Представьте переписанный вариант: «Ему удалось проделать удивительно много тяжелой работы для столь почтенного возраста. Да и плотницкая работа была слишком качественной для человека, склонного к полоумному бормотанию. Из этого можно было заключить лишь одно: старик Уэйтли работал не один. А учитывая, что никаких человеческих помощников поблизости не наблюдалось, единственный вариант — некое чудовищное или сверхъестественное участие. Эта мысль заставила меня содрогнуться, но это был неизбежный вывод». Это полнейший риторический провал — проговаривать мысли, к которым читатель с куда большим удовольствием пришел бы самостоятельно. Это все равно что рассказывать анекдот или показывать фокус, одновременно объясняя аудитории, в чем суть, или испоганить любовное письмо, превратив все изящные намеки в очевидные просьбы.
30. Ритмичное колыхание или плеск
«Нескладная белесая дочь и странно бородатый внук стояли возле его постели, а из пустующей бездны над их головами доносились странные звуки, тревожно намекающие на ритмичное колыхание или плеск; звуки эти напоминали шум океанских волн» (DH 381; УД 108 — пер. изм.)
Мы начинаем с классической лавкрафтианской дизъюнкции: «ритмичное колыхание или плеск». Дистанция между колыханием и плеском, возможно, меньше, чем между шепотом и хихиканьем, но зазор остается достаточным, чтобы читатель испытал некоторое затруднение, пытаясь найти промежуточную точку между ними. Бесплодное пояснение «напоминали шум океанских волн» делает звук только более гротескным: нисколько не помогая нам соотнести загадочное существо наверху с океаном, оно, наоборот, отравляет нашу веру в океан, связывая его с монструозным существом.
Все это сочетается со вторым лавкрафтовским трюком. То, что доносится сверху, не является собственно ритмичным колыханием или плеском (что уже было бы достаточно странно). Нет, мы слышим «звуки, тревожно намекающие на ритмичное колыхание или плеск». Мы можем лишь смутно намекнуть на буквальное описание, которое и так остается малопонятным. Мы снова имеем дело с аллюзией на аллюзию — как будто в сердцевине одной черной дыры мы обнаружили бы другую. Слово «тревожно» (disquieting) создает здесь незначительную проблему, поскольку нечто может тревожить только кого-то, а «всеведущее» повествование от третьего лица обычно не предполагает эмоциональной позиции по отношению к тому, что наблюдается. Также немыслимо, чтобы Уилбер или даже Лавиния Уэйтли были бы встревожены доносящимся сверху звуком. Поэтому мы с таким облегчением узнаём, что при этой сцене присутствует «д-р Хаутон из Эйлсбери», тщетно пытающийся спасти жизнь старика Уэйтли; разумеется, именно ему принадлежит такое смутное описание сцены у постели умирающего.
Пока мы еще ничего не сказали о «пустующей бездне над их головами». Вдобавок к и без того непростой задаче вообразить звук, похожий одновременно на «колыхание или плеск», нам сообщают, что эти водяные звуки, чем бы они ни были, не локализованы естественным образом наверху. То, что мы уже знаем о верхнем этаже дома, нисколько не успокаивает. Он заполнен «уходящими под самый потолок книжными полками» (DH 378; УД 103), на которых в аккуратном порядке расставлены различные запретные книги. Посетители верхнего этажа «недоумевали, для чего старику понадобилось заменять одно из окон верхнего этажа дверью из сплошного куска дерева... с земли к ней вел сработанный стариком деревянный помост» (DH 378; УД 103). Редкие гости дома слышат какие-то странные звуки наверху, например торговец рыбой, которому кажется, что оттуда доносится «топот лошадиных копыт» (DH 379; УД 105). Намек, что в верхней комнате содержится какой-то скот или лошади, или какое-то другое животное, для которого потребовался бы помост, создает пугающий контраст с ритмичным колыханием или плеском, ассоциирующимся с берегом моря.
Наконец, следует сказать пару слов о начале пассажа, в котором упоминаются «нескладная белесая дочь и странно бородатый внук». Его эффект можно обнаружить, упростив его и понаблюдав за результатом. Если мы скажем просто «белесая дочь и бородатый внук», получится что-то вроде строчки из Георга Тракля или кого-то еще из поэтов-экспрессионистов эпохи мировых войн. Но расширение первого фрагмента — «нескладная белесая дочь» — не только дает нам дополнительную информацию о внешности Лавинии, но и как бы прикрывает нервирующее слово «белесая» от ветра, делая его реальным как скала, на которую уже можно навешивать переменные модифицирующие прилагательные. Это продолжает оставаться необходимым, даже несмотря на то, что ее белесость утверждалась почти в самом начале рассказа. Что же до «странно бородатого внука», то здесь имеет место двойной эффект. Слово «странно» (oddly) не только напоминает нам о юном возрасте Уилбера и его устрашающе стремительном развитии, но и снова подчеркивает реакцию рассказчика (или, точнее, доктора Хаутона из Эйлсбери), чтобы придать описанию большую убедительность: утверждается не только что юный Уилбер бородат, но и что этот факт производит тревожное впечатление на наблюдателей.
31. Безумный араб Абдул Альхазред
«...Таинственный том, хранящийся под замком в библиотеке колледжа, — жуткий „Некрономикон“ безумного араба Абдула Альхазреда, переведенный на латынь Олаусом Вормием и напечатанный в семнадцатом веке в Испании» (DH 384; УД 111).
Молодой Лавкрафт имел вкус к экзотике и в весьма юном возрасте увлекся историями «Арабских ночей». Уже в пятилетием возрасте он взял псевдоним «Абдул Альхазред», а затем популяризировал это детское имя, сделав его одним из столпов своего литературного мифа. Это требует некоторой приостановки лингвистического недоверия, так как «Абдул Альхазред» — арабский аграмматизм. Окончание «-ул» в имени Абдул и «Аль» в «Альхазред» — один и тот же определенный артикль, и он не должен повторяться, как у Лавкрафта: имя должно быть либо «Абдул Хазред», либо «Абд Альхазред». Еще одна языковая ошибка присутствует в другой вымышленной книге Лавкрафта — заголовок работы фон Юнцта «Unaussprechlichen Kulten» (позаимствованный Лавкрафтом у Роберта Е. Говарда, автора книг о Конане-Варваре). Заголовок дан в дативе, но соответствующее управление отсутствует; правильно было бы либо «Unaussprechliche Kulten», либо «Von Unaussprechlichen Kulten». Но читатели легко простят эти мелкие огрехи.
Чтобы сделать свои творения более убедительными, Лавкрафт пытается заставить читателя поверить, что они не являются всего лишь несчастливыми порождениями 1920-х годов, а были известны людям давным-давно — в тайных традициях, древних преданиях и запретных книгах. Поскольку ни одна реально созданная человечеством книга не является достаточно устрашающей для его целей, ему приходится придумывать свои. Отсюда «Некрономикон» — фикция настолько убедительная, что его до сих пор регулярно спрашивают в библиотеках по всему миру. Просто заявить о существовании такой книги — произвол, достойный макулатурной литературы, поэтому Лавкрафт пытается придать ей легитимность множеством способов. Один — постоянно напоминать нам, что книга существует в различных библиотеках. Поскольку Мискатоникский университет — вымышленный, этой институции явно недостаточно для подобных целей, поэтому Лавкрафт (ложно) заявляет, что во вполне реальной Гарвардской библиотеке Виденера тоже хранится тщательно охраняемый том «Некрономикона». Все сотрудники и выпускники Мискатоникского университета, с которыми мы встречаемся в различных рассказах, знают «Некрономикон» наравне с Фукидидом или Плутархом. Лавкрафт также «берет числом», регулярно протаскивая «Некрономикон» в свои рассказы среди армии сходных вымышленных книг, как, например, в следующем пассаже из «Скитальца тьмы»:
