27. Почти неименуемые извращения и богомерзкие деяния
«...Они образовали свою собственную расу, имеющую явные признаки умственного и физического вырождения и узкородственных кровных связей. Уровень их интеллекта удручающе низок, а летопись их жизни пропитана неприкрытыми злодействами и полускрытыми убийствами, кровосмешениями и почти неименуемыми извращениями и богомерзкими деяниями» (DH 372; ДУ 167 — пер. изм.).
Здесь антропологическая тема продолжается и составляет одно из главных фоновых обстоятельств истории. В упадочном порте Инсмута биологическая дегенерация была следствием сомнительных кровосмешений между людьми и подводными тварями, уже затронутыми собственной дегенеративностью — они и не рыбы, и не жабы. Здесь же, в Данвиче, ответственность за интеллектуальное и физическое вырождение населения лежит, по-видимому, только на самих людях; более того, все запретные кровосмешения происходили, по-видимому, исключительно внутри белых семей. Лавкрафт делает эту картину отвратительного локального распада объемной и драматичной, отказываясь рисовать ее слишком широкими мазками. Мы узнаём, что не все жители Данвича погрязли в вырождении и тупости. В конце концов, «отцы семейств Уэйтли или Бишопов изредка отправляют своих подросших сыновей постигать науки в Гарвардском или Мискатоникском университетах», и в целом «доморощенная аристократия этих мест... еще как-то удерживается на более-менее приемлемом уровне существования». Но все же эта слабая похвала тонет в критике, поскольку «многие из представителей побочных ветвей их генеалогических древ давным-давно уже погрязли в мерзости и нищете, тем самым лишив себя возможности носить доставшиеся им фамилии с честью и достоинством» (DH 372; УД 93). Такие слова не только дополняют зловещую атмосферу рассказа, но и производят комический эффект, подобно отступлению о дурной архитектуре Провиденса в «Зове Ктулху». В истории, посвященной неведомым созданиям из бездны, угрожающим самой жизни на Земле, наш рассказчик находит время на мелкопоместный снобизм и высокопарные рассуждения о биологическом развитии. Но, хотя обычно подобные пассажи у Лавкрафта имеют расистские мотивы, здесь дело не в межрасовых браках, а только в кровосмешении и инцесте.
Также комична отсылка к «явным признакам умственного и физического вырождения и узкородственных кровных связей», как будто таковые признаки прекрасно известны любому образованному человеку и не нуждаются в дополнительных объяснениях. Формулировать неочевидное как если бы оно было очевидным — еще один частый прием в инструментарии Лавкрафта, и он часто встречается в других контекстах. И снова этот прием переключает наше внимание на самого рассказчика, глубоко погруженного в сложноорганизованные биологические предрассудки, которые большинство людей не принимают всерьез. Как летопись городка может «пропитаться злодействами», тоже не вполне ясно, но рассказчик снова выставляет себя комичным, невзирая на зловещий предмет описания. Убийства и кровосмешения здесь «полускрытые», а другие извращенные и богомерзкие деяния «почти неименуемы». Поскольку простые термины недоступности вроде «скрытый» и «неименуемый» рискуют скатиться в клише, Лавкрафт чувствует потребность в некоторых уточнениях. Называя их всего лишь полускрытыми и почти неименуемыми, он позволяет читателю частично ухватить эти наполовину непроявленные преступления, что парадоксальным образом приближает нас к ним, несмотря на полное отсутствие примеров.
28. Внутренние органы, которые отвечали за формирование звуков
«Странность [в речи Уилбера] не относилась к тому, что он говорил, или даже к простым идиомам, которые он использовал; скорее она смутно относилась к интонации или была связана с теми внутренними органами, которые отвечали за формирование звуков» (DH 377; ДУ 171-172 — пер. изм.).
Уилбер Уэйтли вносит нечто новое в рассказы Лавкрафта. В истории Ктулху все персонажи, предположительно являющиеся людьми, являются ими на самом деле, и у нас нет оснований для подозрений физиологического характера. Хотя моряки в «Зове Ктулху» служат мишенью для расистских и этнических оскорблений, они тем не менее являются людьми, как бы низко на тотемном столбе социальной и генетической иерархии рассказчик ни помещал их. В «Цвете иных миров» сияние в колодце обессиливает и разрушает семейство Гарднеров, однако и они стопроцентные люди. Но в случае Уилбера Уэйтли мы видим зарождение мотива, который затем станет одним из классических у Лавкрафта: существо, притворяющееся человеком, но скрывающее в себе куда более тёмную сущность. В рассказах Лавкрафта голос чаше всего является первым признаком того, что с претензией персонажа на человеческую природу что-то не так. Как шутливо формулирует Уэльбек, «когда персонаж, кладя руки на стол перед вами, издает слабый присасывающийся звук, вы знаете, что находитесь в рассказе Лавкрафта; так же, когда вы различаете в его смехе призвук клохтанья или причудливое стрекотание насекомого»[80].
Другие элементы этого пассажа тоже классически лавкрафтианские. Странность голоса Уилбера «смутно относится» к неким характеристикам, а не четко отождествляется с ними. В повседневной жизни мы различаем в человеческом голосе широкий спектр интонаций, но они редко производят на нас впечатление нечеловеческих. Также обычно они не заставляют нас сомневаться в тех органах, которые отвечают за формирование звуков: насколько мы знаем, обычно это просто легкие, горло, язык и губы, за исключением редких случаев, когда серьезные хирургические вмешательства вынуждают использовать электронные устройства. Однако в случае Уилбера Уэйтли что-то смутно не так с интонацией, а также, по-видимому, с тембром — намек на то, что его речь производится не теми органами, которые люди обычно используют для коммуникации. В контексте общей темы объектов, отделенных от их качеств, можно сказать, что голос Уилбера становится странной автономной сущностью, более не идентифицируемой с ее столь же странной поверхностной интонацией. Это, в свою очередь, приводит к имплицитному разрыву между голосом и его физической основой.
29. Умелый расчет и полоумное бормотание
«Многие сомневались, что у старика Уэйтли достанет сил и терпения осуществить задуманную реконструкцию, однако эти опасения оказались напрасными — несмотря на полоумное бормотание, то и дело исходившее от старика во время его трудов, его плотницкая работа производила впечатление умелого расчета» (DH 377; УД 102 — пер. изм.).
Типичный ход Лавкрафта — он любит заставлять читателя делать более далеко идущие выводы, чем способен сделать сам рассказчик. Вместо того чтобы просто сказать нам, что происходит что-то странное (так у нас всегда остается возможность с ним не согласиться), Лавкрафт умело подводит нас к тому, чтобы мы сами начали отстаивать странность происходящего, даже когда его рассказчик сохраняет рационалистскую и скептическую позицию. У нас часто возникает желание наорать на рассказчика и заставить его увидеть, что творится у него прямо перед носом. В данном случае, учитывая преклонный возраст старика Уэйтли, нас поражает то, насколько бездумно рассказчик склонен объяснять огромный масштаб работ, проделанных на ферме, исключительно «силами и терпением» старика, особенно принимая во внимание слухи о его занятиях колдовством. Рассказчик также совершенно не задумывается над странным контрастом между полоумным бормотанием Уэйтли и «умелым расчетом», проявленным в его плотницкой работе. Мы же как читатели приходим к очевидному выводу: старик Уэйтли получает какую-то незримую помощь. Из контекста становится ясно, что она никак не может быть человеческой, учитывая изолированность фермы и тот факт, что мы уже познакомились с большинством его соседей. В результате позиция рассказчика предстает наивной и даже комичной, тогда как читатели спешат перейти к куда более решительным выводам, которые в данных обстоятельствах оказываются заодно и более рациональными.
