– Да кто же корову стеречь будет? – говорила мне мать. – К тому же ты молитвы-то знаешь, а замуж тебе не за лавочника идти, не за прилавком сидеть. Грамота тебе не нужна. Вот я хоть и без грамоты, а до мильёна считаю…

Но я думала иное и пуще мочила слезами рукавенки моего серенького затрапезного платья: грамоте учиться очень хотелось. И тут помог случай: не было бы счастья, да несчастье помогло. В канун Петрова дня вся наша семья ушла в поле: крестьяне дорожат каждым погожим днем, работа кипит от зари до зари, а дом сторожат малые да старые. Меня тоже оставили хозяйничать.

Уходя, мать приказывала:

– Хату не бросай открытой, а то побирухи залезут. Квас в погребе, наберешь огурцов и пообедаешь сама, а мы до вечера не воротимся.

Была у меня подруга, однолетка – Машутка, рябая и немножко с глушинкой, дочь Амельки-Кулика. Ее я позвала к нам коротать длинный день одиночества. Когда пришла пора обедать, спустились мы в погреб за квасом. Погреб – чего только там нет: бочка молодого квасу, большие горшки с творогом, маслом, сметаной – все собрано за Петров пост, когда скоромного не едят. А на полке выстроилось много кувшинов свежего молока: мать, за три дня до Петра, заготовляла молоко для раздачи бескоровным крестьянам, чтобы и они могли разговеться на праздник. И вдруг шкодливая Машутка нечаянно возьми да толкни полку, и в единый миг кубганы с молоком полетели на пол… Пропало все добро, которое было приготовлено для благой цели, – Машка оставила бедняков без молока.

Дрожащие, вылезли мы из погреба. Машутка побежала домой, а я осталась одна и с отчаяния кричала ей вслед:

– Рябомордая, Глухня!

Она была мне ненавистна, как розга, которую предстояло мне, по приходе матери, отведать.

Оставшись одна, я взяла мешок, надела на руку вязанку и пошла рвать крапиву для свиней. Все, что мать приказала мне сделать, порешила я исполнить до точки – даже ненавистных гусей отыскала в поле и пригнала домой, думая тем умягчить родительский гнев.

Время шло; вот и стадо с выгона пылит, овцы бегут, идет степенно мамочкина пегая корова, жадно визжат свиньи, бегут к корыту и чавкают месивом, которое я сегодня намелко нарубила, посыпав обильно отрубями.

Вот и мать. Она идет раньше всех, чтобы подоить корову и приготовить ужин. Завидев ее, не бросилась я радостно навстречу, как всегда, а ушла подальше от избы и села на окопе погоста, что был против нашего дома.

Мать почуяла что-то неладное, манила меня пальцем, кричала: «Дёжка, иди, ягоды несу».

А Дёжкой меня все тогда называли.

Но Дёжка не трогалась. Я решила даже и ночью на окопе сидеть, пусть ведьмы ходят на погосте. Розга-то пострашнее ведьм.

В душе у меня такая кипела буря против Глухни, что я даже решила вконец загубить свою душеньку и шептала самое грешное слово – «черт, глухой черт».

Вот как злобилась я на Машутку.

А мать ходит по двору, посматривает: все в порядке.

Но вот я слышу, мать ласково уговаривает Буренушку стоять смирно, значит, моет ей вымя, чего корова недолюбливает, вот слышу звон падающего в доенку молока. У меня сердце забилось: скоро мать все проведает.

Процедив молоко, мать понесла его в погреб. Тут я села еще подалее, на случай, если мать вознамерится меня ловить. Из погреба мать вышла тихая. Это всегда бывало, когда она сильно огорчалась. Только пальцем мне погрозила:

– Ну вернись ты домой…

Она мелькала из хаты в амбар, из амбара в пуньку; и вдруг зашла как-то в сторону. Я тут смекнула, что она хочет обходом меня изловить. И пустилась на погост. Хотя и храбрилась я, покуда было светло, а к ночной темноте забоялась ведьм и пошла к дому. В избе уже горели лампадки, лавки и стол были вымыты: завтра Петров день, праздник, а у меня, Дёжки, тяжесть на душе… Вдруг сзади мать, удалось ей меня схватить. Розга ожгла, я кинулась в святой угол, где красуется вышитая пелена. Но и святость меня не спасла. Мать наступает, я розгу ловлю, себя защищая, – поймала, переломила, и нечаянно поцарапала прутом мамочке до крови лицо. Тогда, не помня себя, она схватила меня за волосы да о стенку, у меня в глазах потемнело. А мать, отойдя от гнева, через минуту уже плакала надо мной, и тут, в слезах, я ей рассказала, что во всей беде повинна Машутка. Мать мочила мне голову святой водой и шептала: «Что делает лукавый с человеком и откуда такая злоба? Господи, спаси, помилуй».

Я же, хотя и с шишкой на голове, но чувствовала себя именинницей: пронесло беду.

Мать тут же рассыпалась в милостях: обещала мне купить палевое пальто, шагреневые, со скрипом полусапожки, назавтра взять с собой в Коренную пустынь[2] на богомолье, сшить казинетовый тулупчик, а на зиму пустить меня в школу. Первый раз была мать со мной так гневна, и в первый раз я была так счастлива: «Буду, слава Те, Господи, в школе».

А Коренная пустынь в восемнадцати верстах от нас.

Я же дальше леса Мороскина и Липовца не бывала, а это от нас в одной версте. Понятно, что такое далекое путешествие не дало мне в ту ночь заснуть.

Я просила мать разбудить меня до восхода солнца: ведь на Петров день «солнышко играет». Многие у нас даже видели, как оно разными лентами полыхает и вертится. Игры солнышка хотела я посмотреть.

Мать разбудила меня словами: «Солнышко, Дёжка, восходит!» Скорехонько бросилась я на двор, но как ни присматривалась, а никаких лент не видала, и солнышко не вертелось, а поднималось в покое.

Верно, на нынешний Петров день оно стало степеннее, чем в прежние годы.

В Коренную порешили идти после обеда – раньше матери все равно не управиться. Уже носился в воздухе вкусный запах калачей, но до обедни пробовать их не полагалось.

Нынче в церковь все выйдут нарядные: сестры наденут лучшие платья, мы, младшие, будем в розовых, и передники с петушками, брат в малиновой рубахе и в новых сапогах, от которых пахнет дегтем, а отец, как всегда, в свитке, где по солдатской привычке все прилажено: складочка в складочке. Отец и в церкви держит шапку по-военному.

К храму тянутся люди, длинными яркими лентами. У коновязи стоят повозки, крытые коврами, лошади в богатых сбруях. Это приехали водяновские саяны[3], что живут в трех верстах от нашего села. Кто победнее, те пришли пешими и теперь в сторонке надевают полусапожки, которые по бережливости всю дорогу несли в руках. А бабы водяновские, в шитых золотом панёвах и в кичках, сверкают множеством бус.

В церковной ограде повстречала я Машутку, она сказала мне, что с бабушкой идет в Коренную пустынь. Значит, идем вместе. В церкви я встала впереди отца, и ему часто приходилось меня одергивать, чтобы я стояла смирно: а как тут устоишь, когда кругом так много любопытного. На левом клиросе виднеются пышные цветы на шляпках Рышковых барышень, тут же Таничка Морозова в чудном голубом платье, вся в оборках и с турнюром, ну точь-в-точь как на картинке, что прилеплена к стенке в горнице Потапа Антоныча. Таких барынь рисовала я на грифельной доске, которую таскала у сестер. Нарисую барыню, а позади непременно собачку.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.