Имеет ли смысл уезжать, если за границей ждут лишь нищета и голодная смерть? В таком случае можно и остаться. Когда ты стар и болен, имеет смысл искать что-то стабильное. Когда ты молод и здоров, есть смысл что-то начинать, а в противном случае это все пустые мечты.

Что касается относительной безопасности, то в случае войны в Париже хуже, чем здесь. Там, во всяком случае, нет спасения в работе. В случае войны остаются только Швейцария или США, так как я не могу быть солдатом, и немецкое правительство, возможно, будет рассматривать меня как врага и обращаться соответственно. Если будет мир, может быть, мы сможем жить здесь. Здесь можно закончить работу, которая найдет отклик в сердцах людей.

У Филиппа фон Комминеса есть эффектное место о том, как много великих людей отправилось в могилу оттого, что вовремя не обратились в бегство. Сегодня это актуально уже не для гениев, но для целых групп людей. Этот момент в истории может быть обманчив. Возможно, тот, кто бежит, толкает себя в нищету и пропасть. Может быть, сейчас такое время, что шансов выжить уже нет. В таком случае лучше принять судьбу, а не предпринимать бессмысленные попытки к бегству, которые лишь приближают смерть.

Я часто верю, будто немецкий гений не даст меня уничтожить – но разум мне говорит, что там, где произошла одна несправедливость, в принципе, возможна и любая другая.

У меня был Циммер[23]. Он умеет метко и точно давать оценку ситуации. С ним полезно говорить. Мысленно споришь с ним. Иллюзии испаряются, но зато понимание текущего положения дел становится более ясным.

К примеру, тип революционного развития. Сегодня все происходит быстрее, чем в обычной революционной ситуации, но на этапе организации масс, все стопорится. Возможно, мы все еще находимся в начале.

Я, как и Гертруда – совершенный немец, и мое дело – только работа. Мой долг завершить работу. Только эта работа оправдывает мое существование, дает смысл. И это немецкая работа. Есть вероятность, что труд мой примут равнодушно. Разум не должен себя обманывать

Был в Кольпахе[24] с Полльновым[25]. Удивительно заботливый и преданный человек, но в его понимании меня и моей работы есть то, что меня удивляет: он считает само собой разумеющимся, что мне нужно уехать, говорит с интересующими меня людьми, что во мне созрело желание покинуть Германию. Он считает это определенно желательным жестом, которого ждут от меня многие годы. Что – без всяких политических соображений – следует войти в состав некоего фронта «человечества». Во мне нет ничего подобного всему этому. Для меня речь идет о сугубо материальных вещах: об угрозе для Гертруды и для меня, о том, что нас, как говорят, фактически могут уничтожить. Я считаю, что этого надо постараться избежать. Это не просто решение. Я ощущаю это как обязанность. Если бы у нас была возможность продолжить жизненный путь вместе, оставаясь в Германии, то работа эта была бы более продуктивной. В этом случае оставалась бы связь с немецким гением места, который велит терпеть страдания и уезжать лишь в случае крайней необходимости.

Все это не демонстративный жест, а лишь необходимость. Как было бы проще уехать, оставайся у нас возможность вернуться.

Моя болезнь является решающим фактором и определяющим те условия, на которых мы будем готовы уехать. Физическая угроза жизни, явленная нам, достаточное условие, чтобы немедленно принять приглашение, если оно включает в себя минимальные условия и возможность постоянно работать. Но этого недостаточно, чтобы прыгать из одной неизвестности в другую. Если бы я был здоров, я принял бы то предложение, что мне сейчас сделали (40000 франков, ежегодное перезаключение контракта); это был бы трамплин, в котором бы заключались дальнейшие возможности. А сейчас это приведет меня к трудностям, которые парализуют мою дальнейшую работу.

Мои колебания усилились, когда я испугался, что меня включили в какой-то список несогласных, от которого я настолько далек. Тот фронт человечества, на котором я себя ощущаю, не может быть ограничен государственными границами. Я стал очень подозрителен практически во всем, и верю лишь немногим.

Культурная жизнь Парижа действует на меня магическим образом. Все увлекает, интересует и доставляет невиданное наслаждение. Но, если уж честно, то эта жизнь не дает мне импульса, необходимого для работы. Она не трогает меня, как genius loci Гейдельберга, даже если бы здесь жили негры (слова Макса Вебера).

Какое удивительное великодушие проявляют люди во Франции, которые хотят поддержать меня только для того, чтобы я мог закончить свою работу. Сегодня это почти чудо. Само по себе это исключительно. И тем более пугает это в контрасте с черствостью, которую я заметил:

1. Никто более не помогает, не пытается обеспечить мне и моей жене покой.

2. С видом богатого дарителя перед нищим они исключают всякую возможность переговоров с моей стороны. По их мнению, я должен вести себя по принципу «дареному коню в зубы не смотрят».

3. Соответственно, невозможно поехать в Париж и разузнать там все, приехать и посмотреть, а затем вернуться и привести здесь все дела в порядок.

4. Они считают невозможным пересматривать условия соглашения, напротив, они сокращают время для раздумий. Если я не приму его сейчас, потом будет поздно.

Реальность такова, что они будут недовольны и рассержены, начнут сомневаться в моих моральных качествах, если я буду колебаться или отклоню их предложение. Они не вникают в мою ситуацию, не слышат, что я болен, и у меня есть требования, которые вытекают из этого факта. Они хотят своего и слышат только себя. Это не настоящее бескорыстие, а неосознанное желание усилить мной расстановку сил на фронте. Но я хочу быть на фронте только посредством моих философских работ, а не через какие-то политические жесты и переговоры. То, что я делаю для своей жизни, должно быть обусловлено только материально. Я должен обеспечить жизнь нам с Гертрудой, чтобы мы продолжали работать. Я выражаю себя только посредством своей работы.

Вчера вечером прощались с Циммерами. Оба говорят то же, что Полльнов: мир ждет жеста, эмиграции, нужно решиться, рискнуть ступить в пустоту, нужно доверять. Но когда нет сил на то, чтобы доверять, на это возразить нечего. Они говорят, что сейчас множество беспомощных интеллигентов, везде все нуждаются в помощи, так что тот, кто еще до сих пор в Германии, вызывает намного меньше интереса. Есть два фронта: чтобы что-то делать, надо реально быть за границей. Не стоит ждать сочувствия в моей болезни, ведь об этом никто не знает, и, соответственно, никто не понимает.

Все это очевидные факты реальности, но она отталкивает меня, хотя с ней и надо считаться, ведь ни в каком случае не получиться переписать все набело. Полльнов полагал, что я удивительным образом пытаюсь обмануть самого себя и борюсь с очевидным. Во всяком случае, я вопрошаю у нее, поможет ли она мне. И слышу в ответ холодное отрицание.

Все аргументы, так говорят и Полльнов, и Циммер, не особенно важны. В их основе лежит априорное решение. Значение имеют не события и люди, а только «нет» и «да» в них. Мир в разладе с самим собой, но нужно выбрать, где над жить, какой вид неизвестности предпочтителен. Для меня это верно лишь наполовину, потому что я знаю, что при известной надежности предложенных условий я уехал бы, чтобы завершить свою работу там, где люди этого хотят и делают эту работу возможной, предоставляют безусловную поддержку лично мне. При таком положении дел моя склонность уехать увеличилась бы, но сие не значит любовь к какой-либо стране или к миру за пределами тоталитарных государств. Любить я могу только ту страну, где мои корни, только в Германии я буду жить с любовью к стране, хотя сейчас я бы охотно ее и покинул. Но взамен я хочу получить достойные условия и покой, чтобы завершить свою работу по философии. Только так я могу быть полезен, а вовсе не своими публичными заявлениями.