За границей: финансовое положение, которое вполне можно назвать бедностью, и никакой уверенности в том, что это положение выправится. Есть тому два почти непреодолимых препятствия: моя болезнь[19] и язык.

На родине: постепенное уменьшение доходов, хотя пока они еще многим выше, чем то, на что можно претендовать за границей. Бесконечные лишения и отсутствие всяких перспектив к развитию, тогда как за рубежом перспективы есть, хоть и незначительные.

Ситуация в мире хуже некуда, это приведет к войне, новым кризисам и революциям. Если все начнет рушиться, положение наше везде будет катастрофическим. За границей мы лишимся достоинства. Мы не вправе там ни на что претендовать. На родине мы терпим лишения безвинно, и это страшная несправедливость. Умереть на чужбине – значит обременять других. Смерть на родине не унизит нашего достоинства.

Эмиграция – это активное действие, попытка переиграть судьбу. В том, чтобы остаться, нет никакой вины, это лишь попытка сохранить то, что принадлежит по праву, это значит, сохранить опору и источник силы на родной земле, это близость к genius loci[20].

Гертруда не хочет, чтобы мы отправились в эмиграцию из-за нее. Она думает о моей болезни, ее тяготит мысль, что за границей никто не станет делать скидку на мою немощь. Она видит, к тому же, мои терзания. Жена была бы согласна только на Голландию или Щвейцарию или на чисто исследовательскую должность без дополнительной нагрузки, например, в Принстоне. Все это не реально. Остаются лишь Англия и Франция.

Вот такие выводы о возможности жизни за границей: если уехать, то рано или поздно, ты окажешься брошенным на произвол судьбы на чужбине, где, возможно, останется лишь покончить с собой. Решение это можно принять лишь понимая, что дома опасность будет только нарастать. Два равнозначных, в сущности, варианта, однако, они различны по эмоциональному своему наполнению. Опасность на родной земле легче вытерпеть, потому что здесь вся вина лежит на других, в то время как отъезд – это действие, следовательно, в случае неудачи или трудностей это будет лишь наша вина и ответственность.

Бывает, что люди эмигрируют для того, чтобы защитить от опасности других, любимых людей на родине. В этом случае, если бы они предложили помощь, мы сознавали бы всякий раз, принимая ее, что способствуем их гибели. Их предусмотрительная осторожность – имеющая все основания – приводит к тому, что сами мы вряд ли когда-нибудь должны будем думать об осторожности. И все же тяготит ужасная дилемма: все наше существо противится тому, чтобы подвергать опасности близких. Тяжелее всего от того, что оценка опасности не может быть объективной. Одни могут оценивать ее более грозной и абсолютной, чем другие. Нет выхода. Мы сами должны видеть, какой опасности себя подвергаем – и невозможно, чтобы мы шли на нее, когда этого не хотят наши близкие. Если бы кто-нибудь здесь, в этой стране, в нашей семье сказал без всяких условий: «У нас для вас всегда найдется комната и что поесть – это нам не может запретить никакая власть; когда же вас будут арестовывать, унижать, бить – против этого мы уже ничего сделать не сможем» – может быть, тогда у нас было бы больше желания остаться, а может быть, наоборот, сильнее захотелось бы уехать.

Одно по-настоящему ужасает и вытесняет все остальное: здесь нас с Гертрудой могут насильно разлучить. Все остальное перед этим отступает на задний план, тогда как остальные опасности за границей, может быть, даже хуже. Но разлучить нас там никто не сможет.

Эмиграция может представлять собой альтернативу этой парализующей ситуации. Она может быть способом освободиться от страха и напряжения, которые охватывают нашу жизнь. В эмиграции мы можем найти новые перспективы, новые возможности и новую свободу. Мы можем стать более сильными и уверенными в себе, победив свой страх перед неизвестным и неопределенным.

Но эмиграция также может быть источником новых опасностей и неожиданных трудностей. Это может быть неожиданный языковый барьер, культурный шок или неожиданные проблемы в адаптации к новой стране и к новому образу жизни. Однако для тех, кто ищет свободу и новые возможности, эти трудности могут оказаться меньшим злом, чем продолжающаяся жизнь в постоянном напряжении и страхе.

Таким образом, жизнь, находящаяся под угрозой смерти, может стать стимулом к эмиграции, поскольку она предоставляет возможность жить жизнью, освобожденной от страха и напряжения, а также открывает новые возможности и перспективы в новом месте. Остаться здесь означает пассивно наблюдать и регистрировать опасности. Они появляются сами собой, их надо только терпеть, стиснув зубы, стараться не замечать, ибо когда их видишь, они парализуют.

Вчера вечером у нас четыре часа была Марианна[21]. Я ее спросил, почему она с ноября больше не приглашала нас на свои вечера, и при этом ничего нам не сказала. Она сначала соврала, что это было только один раз. Потом спросила, что я подумал, когда не получил приглашения. Когда я сказал, что почувствовал молчание, она взорвалась: «Но ты же знаешь, что меня просила Гертруда; вот я и сделала, как она хотела». Я: «Гертруда сказала, что больше не хочет ходить на встречи, потому что не может подвергать других опасности. Ты ей ответила: “подумай еще раз». Несмотря на это, ты не дала нам еще раз подумать, наоборот, больше не приглашала и меня, хотя я тебе ничего не говорил. Мы, хотя не спрашивали, от других случайно слышали о встречах. По крайней мере три таких встречи было, когда выступали Салис, Дибелиус и Хоффманн». Так и продолжался весь разговор, пока Марианна не попросила прощения, в совершенно расстроенных чувствах.

Все эти месяцы мне доставляло боль ее поведение. Не из-за встреч, которые сами по себе были мне совершенно безразличны, не потому, что Гертруда не ходила туда, фактически, из-за тех, кто еще не уволен, из-за молчания, из-за скованности и в то же время заметной агрессии, которые я стал замечать в Марианне всякий раз, когда видел ее.

Это тихое забвение нам нужно вытерпеть. Когда меня уволили, это была сенсация. Мне сочувствовали, университету сочувствовали, мне должны были разрешить читать лекции частным образом. Теперь же, когда все становится по-настоящему серьезно. Теперь жизнь под угрозой, и все тихо отстраняются, не общаются, не протягивают руку помощи.

Никого в отдельности нельзя в этом обвинить. Это – основной закон поведения, который человек способен преступить лишь в исключительных случаях.

Как фальшиво звучит сейчас все то, что когда-то говорилось!

Единственным изменением в нашей жизни можно назвать готовность к самоубийству. Никто больше не в праве отговаривать нас, ведь все от нас отвернулись. Только моя мать – она поймет, что такова судьба и рок. Она поймет, когда однажды это станет необходимо. Еще один человек может требовать, Юлия[22]. Наш уход заставит ее страдать. Она любит нас, хочет помочь и следовать за нами, но не сейчас. Она, возможно, последует за нами, когда придет время.

Философские возражения против самоубийства заканчиваются, когда смерть все равно стоит на пороге, нет никакой возможности для творческой жизни и нет поблизости людей, которым есть дело до вас.

Если бы только внутренний голос мог говорить ясно, чтобы указать момент. Бог уже не будет против. Я хочу верить, что смогу почувствовать момент и услышать волю Бога.

Куда бы я ни отправился за границу, мне нужно будет что-то говорить и делать, нужно будет нравиться людям. Помогать захотят лишь тем, у кого широкие социальные связи. Это большая проблема. Пожалуй, из-за болезни и языка это невозможно. Не стоит врать себе. Вероятно, эту преграду можно преодолеть с помощью литературного успеха. Впрочем, это почти невозможно или крайне маловероятно.