Ночью кто-то взломал дверь в гимнастический зал, тот имел два входа — из коридора и с заднего двора, — и вспорол все матрасы.

Через день пришёл человек, подозрительный сверх меры, представившись разъездным клерком какого-то товарищества на вере, в данный момент собирающего щедроты на устроительство ледового катка на Красной площади. Он опешил от столь дерзких намёков, ещё более опешил, когда тот сказал, что явился по вопросу финансового вспомоществования, до него доведены сведения, будто лечебница или её благотворитель имеют намерение участвовать в меценатстве залития и закупке коньков. Доктор как мог скоро избавился от прилипалы. Вся мрачная эксцентричность этого дела сбивала с толку, он упал в ноги к патрону, тогда-то тот и перенёс всю степень ручательства, упомянувши о готовности помочь финансово, что бы он ни предпринял.

Он испытывал уже сильнейшее беспокойство, когда явились двое: мужчина и юноша. Мужчина, назвавшийся Лукианом Карловичем Прохоровым, говорил, юноша молчал, изредка сжимая за локоть спутника. Он показался ему чересчур учтивым, мягко стелил, подлец, и никакого определённого портрета не накидать, ибо неясен психотип. Каждой фразой он менял манеру и отчасти смысл, отчего И. пугался ещё больше, так же не без экивоков, но в сравнении с обер-полицмейстером всё же более натурально. Понял, что в первую очередь они хотят знать, не являлись ли к ним за последние несколько дней люди с оружием, которое могло быть скрыто, может, и без оного, возможно, со следами нападения на лицах или телах, вроде синяков, крови и прочего подобного в сочетаниях. Возможно, при виде их могло создаться впечатление, будто они побывали в давке или были затоптаны. Два последних варианта наиболее вероятны, плюс что из белья оттопыривалось. Он вообще перестал осознавать происходящее, отвечал мычанием. Тогда, вероятно, воображая, что он и сам не чужд, ещё раз терпеливо объяснил свои мысли, начав с того, что оба они в данный момент расследуют обстоятельства одного секретного политического эксцесса, довлеющего пока только над Москвой.

После их ухода, буквально на другой день, вокруг ограды лечебницы изменил расположение весь снег. Были убраны сугробы в радиусе, на две сажени превышающем радиус сада, обилия перемещены в неудобнейший террикон перед воротами. Таким образом они оказались в изоляции, из которой И. пробивался до вечера, сменяясь с дворником. В это время сестра силилась успокоить пациентов, а ведь ей предстояло ещё заштопать множество матрасов. Через две ночи доктор со сбившимся графиком сна и яви наблюдал явление к лечебнице того юноши, на сей раз в одиночестве. Он балансировал на козлах санного экипажа, на меридиане к калитке, потом влезши на крышу, откуда обозревал сад и строения. На другую ночь точно такую же операцию проделал обер-полицмейстер, ввиду долгого отсутствия преданный забвению, однако претензий по адресу лечебницы не оставивший.

Страшно напуганный и изумлённый всей этой чехардой, он в очередной раз допросил сестру, давшую протекцию монашкам, и, снова не добившись света, решил перевозить. Вдвоём они начали паковать вещи, прижимая уплатить подсобным силам.

Они какие-то иные, как знать — от мира ли сего? На лицах очевидна мысль, особенно хорошо читаемая у женщин в платках — у всех свои страсти, вихри чувств и неудовлетворённостей. Солькуряне, его сограждане, идут за телегами, зимой им подавай лето, летом гнетёт пекло, а у них здесь жарко, начало юга империи, пшеница зреет поистине золотая. Барыни, дворовые девки, все пьют чай из блюдца, подбирают кринолины или трепещут, или презирают мужей, те или чиновники, или правят подводами с лесом, живут в классах и на трактах, пригубливают, а Принцип нет, он даже преступления теперь готовил не для денег либо мести.

При определённом складе ума, распылённом на младенцев уже весьма всеохватно, весьма давно — и хлеб, и зрелища заменяет хорошая история. Из их товарищества фантазёров многие и сами не отдают себе отчёта, но словно на зов идут к тому углу, где рассказывают, травят. Ещё какая профессия древнейшая. Из пресловутой устной традиции, считают они, не дав себе труда как следует вникнуть в вопрос, построено всё это общество надуманной взаимопомощи кругом них. Середина, конец, только бы слушать, только бы каждая следующая превосходила предыдущую, лучше бы прихотливостью или сенсацией, но можно и бликом того, бликом другого в сочетаниях. Злодеи складывают руки на коленях, приоткрывают рты, пасти, внимают и внимают, вбирая ходы, как люди устраиваются, как вертеть джиннами, если попадутся, как перехватывать инициативу, какие дела творились в прошлом, поразившие рассудок, как-то же им это удалось, неплохо бы понять, задумано это было или так срослось…

Неожиданно, руша весь спектакль по обаянию Вердикта, Кобальт обратился с искательством дать ему на время тетрадь покойного. Когда он с несколько недоумённым видом исполнил просьбу, это выглядело как приговор всему Солькурску быть просвещённым клоками. Он водил пальцем по строчкам, полностью те затмевая и надрывая страницы. Все молча ждали, это выглядело странно и отчего-то породило некое отчётливое предвкушение.

В его представлении лучшие истории всегда были про охоту. Первой попасть непременно должна девчонка, более того — с такого он сатанел сильнее всего, — никто уже не задумывается, а какого ляда баба вообще увязалась на дело? не мог допетрить, что без этого не сделать трагедии, а иное увековечивать не интересно, да и имеет мало перспектив; потом воины добивают раззадоренного монстра, свежуют, один отдаёт шкуру женщине, красуется, случается ссора, там гордости у людей до чёрта, происходит убийство, междоусобная война, все умирают, на расстоянии и сразу при встрече любят друг друга страстно.

La bête [234] появился, с визгом и где-то далеко от жилья, порвал кокон, выскочил из расщелины, парил с небес на парашюте и после его отгрыз, исполняя заложенное в рефлексах наряду с отпором зуду в местности холки, в Жеводанских горах, графства Лангедок в 1764-м году. Как раз в том году парламент Лангедока распространил на территории провинции решение парижского органа, по которому орден иезуитов объявлялся распущенным и всякая его деятельность прекращалась, словно дыхание после смерти. Роспуск столь запомнившегося всем ордена многим показался деянием кощунственным, и в обрушившемся тогда на Жеводан бедствии жертвы усматривали этакий бич. Иезуиты же, ещё будучи при власти, всеми правдами и неправдами выселяли и гнали из маржеридских селений гугенотов. Однако же из Лангедока они не исчезли вовсе, да и кто такого ждал? В Севеннах их роилось ещё порядком. Протестанты были озлоблены, питали ненависть ко всему окружающему, и очень возможно, под видом объекта скрывалась шайка потерявших всякий человеческий край гугенотов, мстивших католикам.

В начале июня 1764-го года на молодую женщину из Лангоня, пасшую в горах коров и смотревшуюся в озеро, напали. Как она помнила, у него, вроде бы, имелся пышный хвост, длинномордый череп, клыков и резцов до чёрта, гребень, явно распираемые изнутри щёки, широкий зев, манера ходить на пальцах, в то же время и не волк, и не ящер, так, défaut [235]. Её спасли коровы, которые пошли строем или даже стеной, и зверь бежал, потом глазел на это диво издалека. Вскоре уроженку селения Аба нашли растерзанную и с выеденным чревом. За ней последовали юная особа из Пью-Лоран и пастушонок из деревни Шерал. После череды нападений слухи о беспощадном существе, исчадии ада, в котором круги без категорирования внутренние-внешние, стальные кусты с невидимыми иглами и микрофонами, но как магия, гигантские патефоны из песчаника, раструбы из натянутого на каркас брезента, на них чёрные треки, подходишь ближе, ну а это те же круги; кузене другого пса, с кем они вместе выли на определённые природные явления, когда ещё можно было, то есть до того, как технический прогресс превратился в снежный ком, распространились повсеместно, и крестьяне начали вооружаться.