Как он выглядит, П. не имел представления, сводник сказал, что сам каким-то образом даст знать. Это оказалось подходяще, он не любил смотреть на людей, менее того — вглядываться в их лица, такие, как правило, русские. В ожидании вперялся вдаль, в сторону Флоровской, если так бросить взгляд, с его места колокольню церкви Флора и Лавра скрывала колокольня Николаевской. Отвлёкся — под ногами что-то звякнуло, тут же в кармане брюк ощутилось движение, он что есть силы схватил и резко повернулся, заломив руку. Перед ним чуть согнулся моложавый человек с повязанным на шее платком. Он рывком высвободился, достал из внутреннего кармана широкий блокнот, раскрыл на первой странице. «Горло жирафа». Пауза.

Кроме того: «да», «нѣтъ», «рѣшай самъ», «надо думать», «не сейчасъ», «мое возбужденiе велико», «тогда интервьюируй себя самъ», «превосходно сказано, ублюдокъ», «я изобрѣлъ всё сущее» и ещё несколько.

— Ты что, немой?

«Нѣтъ. Горло у меня болитъ. Мало говорю».

В Солькурске Принцип нанимал мансарду в четвёртом этаже доходного дома кварталом ниже Московских ворот.

— Ловко ты меня, однако знавал я мастеров и более… эээ…

«Ты за кого меня принимаешь?». Читая это, он заметил рядом «Что съ тобой не такъ?». Странный вопрос.

— Зато сразу понятно, что с тобой.

Неопределённое вздёргивание плеч. Тетрадь не показал, с этим уже сейчас приходилось начинать мириться.

Недавно он натаскал сюда побольше стульев. Кроме тех имелись стол, кровать, чугунная печь с выведенным в окно дымоходом, в фанеру с круглым выпилом, полка с книгами, пустой остов клавесина, два свёрнутых и приставленных к стене ковра, фаянсовая ночная ваза, сложенная ширма с японской природой, двенадцать гвоздей в стене и ветошь у двери. Потрескавшиеся плашки пола, выцветшие, повисшие верхними концами шпалеры, обшарпанная рама, не открывавшаяся много лет — именно такого он и ждал, пока настораживаться было не с чего.

В их доме солькурских времён такой же цвет имели и стены, и стыки в уборной вокруг ватерклозета. Это убежище Мерлина, это последнее искушение евангелистов, это обуза губернатора, становление образа мыслей, искупление воза с сеном, вердикт, ложное подношение богам, альтерация и одновременно реплика всего сущего и перевёрнутый Вакх Буонарроти. Сам дом, его вторая интерпретация, стоял в глубине сада. С крыльца и из некоторых комнат виднелись Херсонские ворота и Херсонские шпили. Три этажа, каждое окно забрано двумя решётками, наружной и внутренней. Лечебницу устроили на благотворительные средства и, несмотря на то, что даритель не столь давно инсценировал свою смерть, дело его жило.

К ним просились, по большей части, перебежчики из серой зоны бомбистов, уже сами запутавшиеся в степени провокационности, полагая, что и пересидят, и упорядочат тяжкие думы. Слитые задолго до мысли приволочься сюда анархисты с народниками. Где ориентиры, они знали, но в метаниях им было не до того. Как изящно, момент неуловим, только что товарищ выглядит как раньше, фуражка, коротко стриженные усы, папироса мечется сразу под ними, жёсткий взгляд, загорелая шея, синий воротник форменной куртки, он железнодорожный обходчик или глухарь с завода, узловатые пальцы порхают, но для этого их, как проснёшься, нужно очень долго разминать. В сгущённый нитроглицерин поражающие элементы в прямом смысле вживляются, это музыка, а кроме того хождение по краю и одновременно по нервам, вот он и не выдерживает, вскидывается вдруг, рывком сдвигает ноги в заляпанных слякотью сапогах, в складках и полуопущенные, берётся двумя руками за поясницу и выгибается назад, выражение лица беззаботное, без связи с тем, что он всё для себя оправдал или себе простил. Каждого террориста можно обозначить как некий центр, это сразу поднимет наблюдателя над планом местности, потом над съёмочными работами. Многие и перековываются так, уходят вприпрыжку, вызывают бурю чувств у родных — рано постаревшей матери в тёмном и пустом доме, — куда более негативно окрашенную, чем шло на подозрения сына в участии в чём-то, могущем не понравиться тайной полиции, и его измордуют на допросе просто так.

Да, такие просились, но никто не говорит, что их принимали.

Умывание есть ритуал, следующая полка — священнодействие, следующая — ежедневная инициация в люди. С каждым днём обязанности давались Артемиде всё труднее. Сейчас она не бросала место лишь из-за подведённой недавно платформы, что, видимо, почти любому целителю на пути однажды попадается существо, которое знает несколько больше обо всём этом механизме, однако не хочет себя раскрывать и легко отдаёт лавры.

— Доброе утро, — кисло бросила она собравшимся. — Сегодня первой буду говорить, та-да-да-дам… я. Тема чрезвычайно, хотя вам так не покажется, кроме того, она и относится не ко всем. Да, Абдувахоб, я говорю о тебе.

Лечебница — запаянный шар, летящий в просвет между сражений, не взойти на борт и не сойти обратно.

— Мне снова стало известно, что ты отдаёшь свои пилюли, — натуральный театр. Настоящий, когда сам дух помещения как бы велит всеми правдами и неправдами загонять туда разношёрстную публику, а уж она если и может характеризоваться, то вот оно то самое, воочию. Сцена ещё с прошлого века латается доской с ящиков и уже почти вся состоит из них. Сверху, где не расстелено ковров, отполированная репетициями, а с изнанки вся в занозах. Что это бисер перед свиньями, думать не можно никому из цепочки, по которой доносится штучка и в первую очередь версификатору, удобно обманывающему себя карьерным взлётом, завоеванием восторга хоть у кого, у кого угодно. Что-то же притягивало их сюда. Возможность выговориться, мания очаровать девушку, дух прогресса, которому спопутно таскаться в театры и после об этом упоминать. Обыватели стоят посреди фойе и смотрят по сторонам, перенимая науку. В третий визит вся свадьба быстрее в четыре раза, вздёрнул с плеч пелерину, сунул, схватил бинокль, опрокинул полштофа в буфете, чтоб постановка пошла… Тогда на сцене он не выделял её из статистов с одинаковыми вскрывшимися гардеровыми — покажи им действие от конца к началу, будут хлопать ещё сильнее.

— Скажи мне, Аби, дорогой, отчего в твоём выздоровлении участвует кто угодно, но только не ты?

Молчание ещё более хлёсткое, нежели до сотворения мира.

— А Горгона и Артемида — это не одно и то же?

— Что-о-о-о? — вскинулась она, было задумавшись о своём.

— Ничего-о-о-о, там людям виднее, — он показал пальцем вверх.

— А как считают остальные? — она привычно подалась вперёд. — Натан, перестань жаться.

Да как он перестанет? когда это целых два ребра, а жёсткость у него ассоциировалась с непомерной человечностью, которая, как он помнил, вроде бы антоним его страха. Однажды он забрался в дом к меценату (у них и науки, и искусства всегда было даже слишком много) и прятался не то в каминной трубе, не то ещё в каком-то укромном месте его прихотливого интерьера. До того бродил там, и каждая следующая комната в анфиладе добивала, он сам себе причинял вред, но уже не мог остановиться. Если в начале, на семнадцатой минуте после полуночи, голова зебры из стены предстала всего-то молчавшим на ту пору ретранслятором ада, он, само собой, пролез сюда исключительно ради него, зазывать его пока добром; то рыцарский доспех в каминном зале в бельэтаже бесновался перед ним на четырёх конечностях, загонял в угол, сбивал на сторону ковровые дорожки на поворотах, на втором и третьем круге, захлёбываясь криком, он о них спотыкался. Временами он заставлял себя сосредоточиться на беге, держать дыхание, но это были даже не проблески, а скорее робкая попытка ориентации уже внутри его мира паранойи. Вот шлем вылетел на щупальце, обогнал и скалился перед лицом, тогда Н. увидел себя ослом, скакавшим за морковью на удочке. Из мелких сегментов оконных мозаик били лучи, играла музыка, то камерная, то водевиль, в зависимости от этого он ускорялся и замедлялся, свято убеждённый, что галлюцинация не может быть связана с ним самим. Погоня шла уже вторые сутки, он читал на забрале признаки усталости, но и кроме того мысли о привлечении к уловлению его новых сущностей дома.