— Grazie Dio, chi è tra di voi la vergine Maria? ci aveva pensato di chiedere. Ora andiamo a casa e tu presenti a tutt. Mi capisci [217]?

— Sì, è così [218].

— Cosa deciderà di me [219]?

Он чиркнул пальцем по кадыкастой шее сплошь в setola blu [220].

Когда перед ним появилось свободное пространство, тут же вырвался, обернулся, кивнул сопровождающему, понял, что его несёт. Мимо длинного стола с белой скатертью, не счесть штук полотна, из семьи, кого он миновал, давились, кашляли, такого просто-напросто шла волна, там и так уже имелось множество винных пятен, некоторые в данную секунду ещё расползались…

— Oh, Gianluca, dammi cinque… Tumbler, chi vedo… Hans, e tu sei qui… Che c’è? di tartaruga? bene bene… E voi che ricevete anche i veneziani?.. Oh, Silvio, non ti avevo visto… Tony, caro, avevo pensando che ti hanno macellato vicino alla ringhiera al giardino [221]…

Свечи оплывали, ударяя в детали хрусталя на светильниках, в полости бокалов на длинных ножках. Стол — источник света, тем плотнее казался мрак на подступах, атаковал от свода в сплошной фреске, где чередовались библейские сюжеты и так-то тёмного характера, а здесь ещё и истолкованные через итальянские выстраданные подходы. В каждой сцене намёк на то, что можно бы и поменьше строгости. Чаще всего он смотрел на человека во главе пира. С другого конца уже пошла реакция, они вытирали губы салфетками и отъезжали на задних ножках по мрамору. И вот все застыли, он с ножом в маслёнке, остальные все как один целились из разного рода стрелкового оружия, в полупоклоне застыл у луки стола.

— Ecco, don Casadio, ragazzo con le prospettive inchiare riguarda voi. Stavo scegliendo in ufficio cosa leggere con le mani lasciato dittate sui mobili. Dice, la biblioteca senza di Don Chisciotte è come i figli d’Italia, che vogliono le cose degli altri [222], — заявил сзади охранник.

— E come ha fatto lui ad entrare lo stesso quando il mio recinto sputa la Torre Eiffiel e in la torre, e per il cortile ovunque guardi corrono i dobermann [223]?

— Vieni, don, sappi. Di sicuro allontanato da la troupe o in grado di incorporare molla in scarpe, questo ci capita spesso ora [224].

— Ma come ha vinto cannibali [225]?

— Chiedi lui stesso, io mi sono rotto il cazzo giustificare [226].

— Andiamo, ragazzo [227].

— Chiaro il caso messo a loro il tabacco, avete pensato voglio camminare con un buco sul culo [228]?

— Beh tu sei proprio l’allenatore, non so nemmeno forse da chiamare il suo consigliere [229].

— Sì tuoi i maschi starnutiscono peggio di Sei-Sionagon… Due teste sono morte sbattute, due teste sono morte sbattute [230].

Пришлось отступить, почти предав себя самого двадцатиминутной давности. Это отняло некоторое время, многие прятали ухмылки, срез же самых важных, на кого была опора, соображали, как и всегда, что надо реагировать в пику массе, тогда их ранг укрепится. Капитаны выслушали молча, остальные вторили смеющемуся дону, чего не делать оказалось тяжело. Например, христианские демократы думали, что нанимают мафию, а сами шлифовали им определённые грани репутации. Христианские. Демократы. За шкафом портал, под противнем, который все перешагивают, нора со скобами в породе. Толстяки с лоснящимися куафюрами в полосатых костюмах часто бывают на природе, смыкают кольцо вокруг особняка в лесу, смотрят вперёд с носа катера, спущенного с нашпигованной динамитом и патронами яхты. Их можно видеть стоящими на торпедах, держащимися за трос с хвоста моторки и принимающими un po’di sole [231], прямо по курсу пустой пакгауз с богатой историей внутреннего пространства, или на надувном матрасе, с которого иногда курируется порт. То полежит тихо, то побьёт пухлыми ножками по водам Mare Nostrum [232], то направит дрейф силой мысли, скупыми фантазиями об очень простых вещах в его распоряжении, среди которых никогда не бывает и блика о расположении дона.

Сколотив ватагу с утра, они уже не расстаются, все дворы вокруг Красной площади и даже Купеческий сад принимают их охотно. Тенистые площадки епархии подле их заветных мест, кто-то пользуется преимущественным правом — сторож его кум ещё со времён Александра Освободителя — пересекать по краю плац женской гимназии, раздобывая всё для своей группы, до определённого часа многоинициативной, приблизительно до полудня. Из уст в уста, интимно, стоя близко, пахнет чесноком, передаются окончательные вердикты, которые исконно под сомнением, половина из них не исполняется. Мужики мудры и наивны, собранная на круг трёшница передаётся, только когда уже всё стопудово, пунктуально и каждый следующий убеждает предыдущего, что он проверит, прежде чем отдать, не хуже. Место сбора всегда меняется, ну их, этих жён и околоточных, только и знают, что волочиться за ними и препятствовать порывам души. Завязывается конспирация мудрёная, в лопухах у колодцев и под лестницами на галереях оставляются клочки, содержание и зашифровано, и сакраментально, накануне оно обдумывалось под звуки канонады, боя, страгиваемого с мёртвой, очень мёртвой и для члена команды вообще непредставимой точки супружницей, тоже состоящей в сговоре, но не таком чётком и настроенном на шипы внешней среды.

— Что-то долго его нет, как бы вся ходовая не сгорела.

— Да он скорее свой змеевик утопит.

— А кто, ты говоришь, туда первым пошёл?

— А этот сегодня говорит, амфору он там с вином нашёл, то хоть и выдержано чересчур, а можно.

— А потом?

— А потом жена его искать выскочила…

— Мы ему говорим, как тебе одному не страшно, тебя ведь даже упавшая из угла удочка недавно с ног сбила.

— Да Тварь там, как Бог свят, Тварь.

— Да, ебать мой хуй, Тварь, а с хуя ли не будет Тварей, когда открыт сундук происхождения видов?

— А каков из себя сказанный зверь, его кто-нибудь видел, быть может, это раненая нерпа или сбежавший из цирка валлаби?

Помалу мгла рассеивалась, ночной гривуазный, потому что должен быть, ужас превращался в осмысленный дневной.

— И много там уже?

— Трое.

— Пойду гляну, мне сейчас адреналин до зарезу.

Её точно кто-то послал, как слали всегда, а их всегда убивали, чтобы посмотреть новых. Вепрь Артемиды в Калидоне, призрак птеродактиля Гуан-Ди от Ляодунского залива до заставы Юймэньгуань, вепрь Аполлона на Эриманфе, уроборос Перуна в Пскове и Киеве, мантикора Парисатиды в Персеполе, птицы Ареса подле Стимфала, сдвоенный гриф Нестора Грубера в Колчестере, бык Посейдона на Крите, эндрюсарх Антуана Шастеля в Жеводане, тилацины Готфрида Невшательского на Тасмании, гарпии Тавманта в окрестностях Кафы, одна из ранних манифестаций единорога Синфьётли на подступах к полюсу, зооморфный василиск Аттендоло в Милане, амфисбена Мильтона у Мелитопольского кургана, бездомный грим на Пражском кладбище.

Принцип замер, площадь его тела, казалось, непроизвольно ужалась, затылок повлажнел; он гадал, кто из ряда выше мог оказаться здесь. Между тем глаза пронзали его, не исчезая, может, там вообще не имелось век. Спустя около минуты один погас, а второй поднялся выше. Он решил свернуть исследование, всё взвесив, неприятно удивлённый самим собой. Знал, что нельзя поворачиваться спиной и тем более бежать. Выскочил на свет, в ушах стучала кровь.

— Полицию, полицию зовите, да ещё какое-нибудь общество на единорогов.

До полудня он бродил по городу, снова и снова возвращаясь к мысли, вообще-то странно, что она его так зацепила, но факт остаётся фактом, его как-то выследили и записали в рекруты.

По рапорту солькурских рекрутских старост разыскивались мещане, состоявшие в соответствующей очереди, находившиеся в неизвестных отлучках, из них одни по паспортам, а другие без оных. Набору не желали подчиняться евреи-ортодоксы, старообрядцы и сектанты. В основном такие уходили членовредительством, но он калечить себя не желал, пожалуй, оттягивая момент, как-то до конца не веря, что такого прожжённого подпольщика найдут не только повесткой, окажутся лицом к лицу и уведут. А если пойдёт кампания очень уж повсеместная, он уедет совсем, патриотизм давно развеялся в его думах и мятущейся душе. Хотя в детстве означенный нравственный принцип ему довольно-таки усердно прививали, в частности, отец. Летом того года он возвратился из Англии в связи с явлением, которое потом получило название Великого зловония, хотя почти безвылазно провёл там шесть лет, особенно не интересуясь сыном. Плевал он на представления старшего поколения, у него не имелось никаких представлений. В России сразу занялся китайскими делами в полутайном комитете статистики при Генштабе. Замкнутый и деятельный человек, игравший в шпионаж то ли со скуки, то ли ради острых ощущений, он умел резко и зубодробительно переключаться с одного на другое, с утра носиться с планом вброса в империю Цин дезинформации о тревожных контактах внутри европейской коалиции, используя то, что торговля опиумом вновь обрела законность, и вдруг неожиданно влететь в комнату к сыну и отчитать, даже поколотить на глазах у гувернантки, выкрикивая, что он сидит тут день за днём и не выказывает навыков и вкусов ребёнка его лет и его пола. Вероятно, доставалось и самой мадам, после возвращения отца они часто менялись. Когда-то тогда, как помнится, и возник курс на появление в нём глубоких эмоциональных переживаний по причине принадлежности к определённой стати, языку и гражданству. Он слышал слова «люби» или «полюби», или «воспылай» так часто, что воспылал к ним ненавистью если не на всю оставшуюся жизнь, то очень надолго, хватит, чтобы захватить отрочество и юность, поллюции и способность избрать тактику на жизнь. Он никогда не знал, чего ожидать от отца, от нового дня. Фундамент бытия одинокого мальчишки утратил личную идеальность, больше не нравился ему самому, а иногда просто дух захватывало, например, когда его похитили какие-то азиаты, одним был загримированный отец, или когда на воздушном крыле спустили со скалы в море. Распорядок дня, то есть самостоятельное и лёгкое пробуждение, перемотка часов вперёд-назад, переигрывание сражений, перекрашивание солдатиков, перестал доминировать над значением. Всё это, однако, странным образом сказалось на навыках планировать. Иногда неделями напролёт он только и делал, что выстраивал в голове конструкции временных предприятий, всяких крутых в смысле жестокости и неизбитых шагов, которые никто бы не смог просчитать. Однажды, держась из последних сил на поверхности воды в колодце, в центре Иордани, он придумал план убийства отца, состоявший из сорока двух пунктов, в результате убийцу бы нашли, но этого хотел сам убийца.