— Даже не хочу знать.

У них кишки не такие дымящиеся, а кожа будто латекс, прежде чем пойти по швам, синего цвета, простроченным очень ровно, их натурально расплющивало; и слон, и собственная несостоятельность как физического объекта. Звук высвобождался уже под конец, он, надо полагать, был там заложен в особых пазухах с воздухом, вероятно, райским, ну или космической материей, но шла трель, описуемая, конечно, тут с этим всё в порядке. Пупков не имелось, и ничего не развязывалось, вот и думай, какая там настроена репродукция. Крылья, сколько их тут под тушами ни гибло, у всех слаборазвитые, к филеям никто потом не прилипал, да слон такого бы и не стерпел, в противном случае сбил бы при дефекации. Кости имелись, но ломались перпендикулярно полотну, хоть и полые, из них тянуло холодком. С каждым этим актом, если разобраться, добра убывало, но у наблюдателя такого заключения не происходило — чистая гастрономия и злорадство.

— А что в белом?

— Кухня.

Четыре стойла не пустовали, всё тщательно организовано, оглядывая обстановку, Прохоров съел дольку сушёного яблока из яслей. Весьма настойчиво постучали, но тот где-то проветривался. Из запертого фургона на стук никто не отозвался.

Он ждал, когда они уйдут и, возможно, уже никогда не вернутся, это место явно оказалось им не по зубам, было наивно с его стороны полагать, что закончится иначе, первый уровень банальности — полиция, второй — местные частные звукосниматели, третий — столичные, возможно, у последних, имеющих более широкие взгляды, шансы и имелись, возможно, шансы имелись и у самого Амфилохия Андреевича, но он, к своему стыду, обнаружил, что не в силах заподозрить кого-то из своих, и, — заметил он сам позже, — обнаружил это не к своей чести.

Не найдя продавца, они подошли к кухне. В той было тесновато, в то же время возможности пребывающего в центре распорядителя от этого значительно повышались. Подвесные шкафы, на полу вдоль них ящики с картошкой, репой, свёклой, луком и прочим. Рядом с плитой разделочный стол, около крутился он сам. Прохоров осведомился, не пропадало ли что, повар неожиданно ответил, что воронка. Директор стал возвращаться к жизни.

— Какая ещё воронка?

— Comune di, metallo per poter allargare l’apertura stretta [100].

— Что он говорит?

— Говорит, воронка.

— Когда?

— L’ho scoperto l’altro ieri [101].

— Ещё один вопрос. Когда вы отлучаетесь с кухни, запирается ли она?

— No, beh, perché [102]?

— Да или нет, я вообще-то веду запись.

— No [103].

В голове Л.К. за долю секунды пронеслось: надо же, кто бы мог подумать, надежду подарило тело из плотно сжатых спиралей, расходящихся от точки выхода, в тверди ноздря или анус горы, глобальное потепление плюс локальное извержение, принимается всё и даже больше, объекты нематериального мира, любовь, сказанные сгоряча слова, не обретшие воплощения архитектурные проекты и проекты божбы, начинающиеся с «пусть», снующий по венцу чугунный «Аякс» Брамы — ушко, чёрный покров вихря застит посмотреть своей смерти в глаз, хоть этим встретив её, храбрясь и прогнозируя, может, ограничится арестом, может, лишением права пользования, может, трудоустроит, этажи не имеют чёткого разделения, и их кружение вместе с обстановкой завораживает, снизу это многоликий ракшас, гроза зинданов и колодцев, сверху — какая-то штучка из Товаров быта, куда рука с зеленоватыми перстнями на фалангах давит томаты и льёт воду.

Под поля котелков ударила волна тёплого ветра, на середине пути они невольно повернулись к слободе, лишь недавно оправившейся от разлива Тускори. Вечерело, в низине зажигались огни.

На крыше имелась широкая стальная будка с дверью, запертой на висячий замок. Все вошли, директор зажёг масляную лампу, прицепленную к борту сюртука изнутри. Это оказалось небольшое помещение с квадратным отверстием в полу, убавившим настил до состояния узких парапетов. К крыше приторочена некая конструкция — уместная в этих стенах и нигде больше.

— Надстройка задумана намеренно, иногда мы можем спустить отсюда человека при помощи вот этого.

— А что вы скажете сейчас? — торжествующе, поднимая из угла смятую воронку. Он не знал, плакать ему или смеяться. Всё-таки, больше это напоминало пшик.

— Но отчего она так помята?

— Это же чистое зло, всё равно что нож, бьющий в сгусток. Мыслей относительно того, как она могла попасть сюда, не появилось? Кто ещё имеет беспрепятственный доступ в строение?

— Никто, клянусь, никто.

Сразу как это к ним пришло, они завибрировали, от подмёток до кончиков волос, ссыпалось четыре альпинария песку, засмотревшаяся лошадь в хомуте, городовой тёр глаза кулаками, на витрине остался жирный росчерк от носа изнутри магазина. Чтобы котелок не выстрелил к вывеске, Л. схватился за поля обеими пятернями, он же силой мысли немного расширил черепную коробку. Гавриил полутора верстами ниже впал в оторопь, уронил бюст Гомера с пририсованными баками, подпрыгнул, словно увидев мышь.

В другие разы это поотступит, будет воспринято более спокойно, не добьёт до убийцы, не усилит единение. Во второй — он даже не переменится в лице, в третий Лукиан Карлович почувствует лишь лёгкое покалывание в носу, в четвёртый раскрытие состоится там же, в пятидесятый — траурные цветы, чья пыльца осталась на стопах отверженных в Аиде, расцветут перед мысленным взором плотно и объёмно, в сто одиннадцатый — зеркальный шар опустится на проводе и будет кружиться, отражая мелкими гранями свет, в триста первый — рядом резко затормозит большая деревянная лодка с эллином или иудеем у кормила, при виде которого он не сможет заключить ничего, в триста девяностый — голоса мертвецов на мгновение смолкнут, чтобы узнать ответ, в пятьсот двадцать второй — его умозаключения предстанут в виде, не поддающемся записи ни на одном из языков, в семьсот пятьдесят девятый — инопланетяне где-то далеко, если они есть, если они прошли четвёртую революцию, с удивлением переглянутся над анализом спектра сигналов сейсмографов, в тысячный — боги Утраты над нами поймут, что они сами и дела их комичны, приблизительно в полуторатысячный — Шальнов осознает, что дары Судьбы попадают в руки тем, для кого они обуза, ближе к трём тысячам — птицы в общей их координатам розе развернутся и полетят против ветра, слёзы начнут подъём обратно в каналы, к пяти тысячам — в руках его или оракула появится моток шерсти и не исчезнет, пока он не прекратит однообразно думать: пряди, пряди, пряди…, в десятитысячный — образы дела пронесутся у него лучом, как у ушедших далеко математиков, умножающих спектром, в одном из последних дел, сначала с ужасом и почти сразу забыв это чувство, он осознает, что либо он живой труп, либо все окружающие; окружающие; ещё шире — окружающие.

Глядя, как полицейский надзиратель уводит его, мимо набежавших как по команде коллег, под взгляды высыпавших из помпезного здания на холме гимназистов, задумчивого, смотрящего себе под ноги, мысленно примеряющего кандалы или радующегося, что жизнь наконец изменилась и ему не нужно принимать это решение самому, выскочил и директор, закричал: «Как ты мог?!», «Я тебе не ссущий бамбино», не глядя, последнее слово утонуло в раскате грома, случившегося над Московским трактом, под дробные капли весеннего дождя, начинающегося стремительно, достигшего сначала купола депо, а потом уже их, Л.К. сказал:

— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе свою идею?

[101] Обнаружил позавчера (итал.).

[100] Обыкновенная жестяная, для расширения узких жерл (итал.).

[99] Зд.: Кинуть в голову (лат.).

[103] Нет (итал.).

[102] Да нет, ну зачем? (итал.)

Глава девятая

Код Бодо

Сражения и засады, сон урывками, бесконечное поднятие всякого рода лезвий, тычки копьём и более прихотливый контроль вещей, разработанных не по наитию. Вечерние костры, крупицы характерного бытия, вроде запаха жареных оковалков и кислоты вина, вони немытых тел, вечной сонливости, вечной боли в животе, грязи полевой жизни, ломоты в пальцах и боли от ран, как-то не закрепились в памяти; заверения королевских чиновников и купцов о складах под строениями, в какое ни ткни, чьи дома они жгли в Лондоне, их предсмертные икания, мелькающая пред жаждущими пейзажа глазами череда шоссов, котт, котарди, жиппонов, сюркотт и упеландов, без лиц и выражений, лишь цвета и крои; подсудимого кидали к Джеку, за несколько мгновений он угадывал в нём виновного, тут же взглядом вынося приговор.