Почтальон, уже глубоко в отчаянии, слонялся с одной стороны на другую, сумка провалена внутрь, в руках мелькал жёлтый конверт. Он, может, был и отсюда, но не я, сам не знаю, как здесь оказался, куда девался Ливадийский сад, в который я думал попасть, выходя с Золотой, на этап застройки это тоже не походило. Я побежал в сторону Красной площади, уже задыхаясь, переходя на быстрый шаг, провалился в люк, летел и ударился о землю возле крыльца Дворянского собрания. Когда смог дышать, прислонился лбом к холодным по ноябрьский поре стенам и неожиданно понял, в чём теперь состоит мой долг. Я вернулся домой и перенёс эту улицу на карту, которую готовил к тому времени, когда город объявят восстановленным.

Полночь, я стою у окна в тёмном минц-кабинете и смотрю на редкие огни лежащей в глубокой низине Стрелецкой слободы. Зима, затянувшиеся перед крещением морозы, кто-то подкрадывается к крыльцу, и снег скрипит. Скоро случатся какие-нибудь перемены, а штора, которой я касаюсь правым плечом, тяжела, как бывало только до революции. Сквозь щели в полу внизу видны огни масляных ламп, их несколько, меньше десяти, крадутся.

Я подвожу черту… этим жизням… все стоят понурые, головы склонены к груди, плечи сведены вперёд, расстрельная команда входит издевательским маршем, не в ногу, на каждого по одному, тьма в зале позади сгущается, не сговариваясь они бьют замками из пальцев в грудь, и вдаль вылетают сотни душ из порознь взятого, каждая следующая менее концентрирована, в тех же сутулых позах, освещая мрак.

По озеру, выброшенные из лодки, к дому плыли три любовницы Юнга. Л.К., обнажённый, — доктор настаивал на атрибутах первозданности — стоял на крыше ближнего к воде флигеля и смотрел в ту сторону. Скоро дамы достигнут камыша, и он перестанет видеть их. По теории светил, наблюдавших за экспериментом у кромки воды на галечном причале, это и должно было стать окончанием, от которого ничего определённого ждать нельзя. Учитель сразу по выходу из вагона первым делом заявил ему, что всякий, кто обещает человечеству освобождение от тяжести секса, не заслуживает серьёзного отношения к своим дерзаниям, так, ознакомление между строк, но он приехал, а он настроил себя терпеть наставника. У них хоть и был раскол, но наука дороже.

— Der Anreiz und damit auch die Wurzel des Bösen liegt in einem völlig anderen Bewusstsein und einer völlig anderen Weltwahrnehmung und in der Fähigkeit, solche Schlussfolgerungswege zu erkennen, die nicht nur zu einer Lösung darüber führen, wer, wie und im Namen von was, aber auch zu einer internationalen, im Sinne einer Avantgarde für alle, die in deren Seele Wildheit und Effizienz bewahrt haben [468], — восхищённо.

— Handelt es sich um deinen Insight [469]?

— Nein, er versucht, etwas anderes anzudeuten, die ganze Zeit backt er eine neue Menge Cupcakes, wobei die alten nicht einmal berührt wurden, aber es ist nicht nur das, da bin ich mir sicher [470].

— Um Gottes Willen, ich verstehe nicht, wie das ausgedrückt werden kann [471].

— Höchstwahrscheinlich ist er ein unwiderruflicher Menschenfeind, aber er richtet seine Bemühungen darauf aus, die Beobachtbarkeit der Menschen und das maximal mögliche Wohlbefinden während der verbleibenden Zeit zu verbessern. Dies trifft man selbstverständlich zu oft, aber hier wird die Lage durch Fertigkeiten kompliziert [472].

Женщины бестолково барахтались в очерете, искали дно. Он отломил колпак с дымохода, сел на трубу, поправив пенис и мошонку, устроился поудобней.

— Unglaublich [473], — прошептал Фрейд.

Юнг потерял сознание и упал в озеро, любовницы устремились к нему. Колпак не тонул и качался на устроенных телами любовниц волнах вверх арматурой.

В монастыре в 1867-м он вёл одно из своих исканий никем не представляемой подноготной. Всегда восприятие максимально возможной части мира, серендипность походя, например, когда вместо вокзального терминала строят цирк. Тогда я даже был одним из подозреваемых, разумеется, в его понимании, хотя тот же Прохоров, проведя с ним бок о бок столько времени и долгие годы состоя оракулом, и подумать не мог, что в деле, которое началось триста лет назад, есть подозреваемые. Я сделал вид, что догадался, что он присмотрелся тогда ко мне не как к кватерниону частиц, абстрактной и своеобразной частоте пульса, но понял, что у меня есть взгляды, они с шириной, я не закутаюсь в умственное омерзение от иконы разбора дел на дела на дела на дела на дела на дела, в связи с чем смогу оправдать хоть что-то. С той поры я регулярно писал в места, где он бывал, и дважды получал ответ. Разные почерки, обоих из них вряд ли касался он сам. Дал понять, что мне кинуть за кость, чтоб не отставал, но и сбавил обороты.

Трагедия его жизни, хотя он не мерил категориями счастья или горя, невольно, но неотвратимо перенесённая им на Шальнова, — это суррогат улик, сделанный Прохоровым на этапе расследования того самого дела в тридцать третьем Риме в год вхождения Белграда в состав Сербии. Лукиан Карлович, при всей отчуждённости в отношении в целом правого флигеля семейного древа, самого и впрямь рокового, не мог отдать на растерзание родственницу. Но он не учёл, что у него были другие категории рассуждения, в голове всё шло как бесконечная эрупция стеганий по истине, разделённая на другие, бесконечные вспышки, своим жаром воспламеняющие одна другую, но настолько, что это слепило, как направленная в провидение биссектриса зенитного прожектора, лишь чуть мерцающая в сторону большей интенсивности.

Тогда русские уже добрались до Шегешвара, конным не везде удавалось проехать, и перед арками они спешивались. В одном месте была двойная слева за каменным забором, накренившаяся труба от уличной печи, правый край брусчатки в грязи, там слив, непропорциональные крыши из черепицы, повороты столь петляющие, что собственное местонахождение вскоре становилось тайной.

Раненный в битве, теперь почти без сил он ковылял в гору. На минутной стрелке Часовой башни висел белый pachet [474], шесть минут седьмого, у него оставалось меньше десяти. Его могли схватить каждое мгновенье, над ним сейчас довлело не только самовольное оставление, но и аппликация оного с дезертирством и тем, что он один из руководителей восстания и к тому же поэт-трибун, может, даже апостол, не такой, как на дагерротипе с ним, а как на портрете Орлай-Петрича, то есть лицо, куда ни кинься, понимающее, что такое responsabilitate [475]. Ладно, потом, если останется жив, сочинит что-нибудь про слезу младенца и пропорции с миром зла, в коем все живут.

Синий поток Тырнавы-Маре пронзали иглы крови, влекомые сразу приближенными даже для случайного взгляда клубáми, необычайно глубокими и тонкими. Замок со службами на вершине холма, русские казаки оказались там раньше и уже были пьяны, братались с австрийцами. Винт высотой тридцать саженей казался неодолим для него, но сила воли, прусская добродетель, контроль, давно заставивший забыть, что такое удобство, открыли второе дыхание, тот же акт, но без участия альвеол, всё, таким образом, пошло по предначертанному. Планшет оставался за пазухой, его и проверять не надо, так впивался в рёбра, совладать бы с ним ещё.

Он снял младенца, втянулся с ним в чердак башни, тот кричал, уши были холодные, конверт, пока он висел, растрепал ветер, дувший из Бухареста в Клуж-Напоку. Он достал осколок мензулы, шкала на нём всё так же светилась, поднёс к лицу мальчика, верньер прилип к подушечке и он продлил деления до края, ведя потом пальцем и за него по воздуху, пока не выпрямилась рука.

Сыщик уходит на покой, как император, прихватив с собою подданных и богатства. Он расследовал, что мог, не взялся, за что мог, поначалу интимидировал, после тысяча девятисотого больше спокойно описывал перспективы, обслужил две мировые войны, закрыл «Большой шлем»: монастырь, биография, предательство помощника, антагонист. Интересно, струсит ли он уже в жерле? Не припомню, чтобы он оказывался в передрягах уж очень жутких. Мир он повидал не весь, по большей части игнорировал его красоты, тянул роль статуи с минимальными внешними активностями, порицал медленную мысль, так и говорил очевидцам своих выступлений, я, мол, порицаю медленную мысль.