Фальсификация ограбления музея осталась в прошлом, похищение смотрителя длилось и сейчас, как и движение, уже давно инерциальное, дожитие, подмухлёвка репутации, следа по себе, подведение сумм, ведь всё исчислялось ими и при мне, и при Прохорове. Я ловлю себя на мысли, что всё чаще нахожу опору в темперировании времени, это выявляет его стрелу, имеющую одно направление, такая сноска, что до иного пока дело не дошло. На всех вертикальных поверхностях, будь то забор, фасад или борт телеги, сообщено, кого бить, кто сука и кто в кого влюблён, в чём можно отыскать толкование почти любого происшествия, орт, стилизацию под вульгарный текст, хотя он, как я думаю, всё же многогранен. Я толкнул нас для продолжения ещё до 39-го года, и вскоре будет остановка, и если не после Солькурска, то только в том случае, когда я сяду в кресло ему на колени и он своими немощными руками, а может, и силой мысли, станет вращать колёса, и я хоть изредка начну сам давать ему хоть что-то понять.

Мы вернулись из Ноймаркта, и ещё в Ноймаркте он сказал, что желает сделать всё в Солькурске. Дал понять, что не худо бы спросить о секретаре общества, я спросил и узнал, что он ещё жив и, вероятнее всего, скрывается в своей прежней комнате на Садовой.

Мы проносимся и тащимся, нас влекут советские граждане из букв, не расползающиеся от дождя, он, как мне представляется, мог бы быть из знаков препинания, но нет. Осадки описаны где-то далеко отсюда, наряду с художественным стилем безусловны, частью чтоб труднее было жить, частью для правдоподобия, сейчас это нормально распределённая величина с неизвестной дисперсией и средним значением. Информация о статистической выборке есть вообще что угодно, допустим, что Прохоров захватил тогда власть над ним, пользуясь малолетством, и принудил расследовать то, в чём был виновен один из Новых замков.

Дом, в котором до революции располагался трактир, уцелел во время войны. В остальном здание было необитаемо, и на месте заведения успели побывать динамитная мастерская, булочная и молочная кухня, оставившая после себя самые свежие и явные следы. С зада дома в квартиру вела отдельная лестница, хотя именно эту, железную, устроили, как видно, уже при советской власти и тогда же покрасили в бордовый цвет в тон кирпичу дома. Я оставил его внизу, хотя он, я видел это, рассуждал, не стоит ли подняться и ему, потратив на это одни из последних сил. Я сказал, что пока удостоверюсь, если окажется дома, то постараюсь выманить его наружу, он дал понять, что если окажется дома, то он поднимется.

Вуковар не ответил на стук и не открыл. Я осторожно заглянул.

— А я узнал вас, — позже, обращаясь к Л.К..

Он промолчал, и я не уловил от него никакого сигнала.

— Есть пара вопросов о вашей деятельности в должности секретаря общества, — начал тогда я.

— Вот это поворот.

— Не ожидали?

— А зачем, по-вашему, я тут до сих пор сижу?

— Я и отсюда вижу, что ваши брюки пришиты к обивке.

— Вы правы, с возрастом мне всё труднее из них выпрыгивать.

Я посмотрел на Л.К. Все устали, все, другому миру недолго удерживать нас этой новизной. Рождённые в прошлом веке поглядят ещё немного, как всё пойдёт, и умрут, думая, что их прогноз сделан исходя из неповторимого опыта, а потому жизнь всё равно возьмёт всех за причинное место, конечный итог подступится и ощутится. Переходный ли настал период? Обновление всегда скоротечно, итог его — руины, сперва задушить мир, а потом дать жить. Вот только жизнь теперь как будто с непривычки, пространство помнит, ретушёвка ему — всё равно что закрыть прожжённую дыру в календаре его дубликатом, подложив снизу.

— Насколько я знаю, вы также приятельствовали с Готлибом Салемом, — по собственной инициативе сказал я.

— Вы были с моим дядей, когда он умирал?

Л.К., как мне показалось, пошевелился, и губы его тогда дрожали, хотя они дрожат у него часто, ему больше ста лет. Он долго смотрел на него и вовсе не тем взглядом, каким смотрел всегда и на всё и которым отправлял в свой мозг сведенья, он смотрел как-то иначе. Вопрос мне не понравился, и я, видя, что он молчит, хотел уже сказать сам, но он неожиданно ответил:

— Нет.

— Значит ли это, что вы его предали?

Тут я уже не мог не вмешаться, но не успел.

— Это значит, что я понял то, что он хотел от меня скрыть.

Этим он, как видно, удовлетворился и перевёл взгляд на меня.

— Не упоминайте при мне его.

— Он умер у вас на руках?

— Он уплыл.

— Отчего не уплыли вы?

— Не скопил денег на билет или что-то в этом роде, я сейчас верно не помню. Другой вопрос, отчего не уплыли вы, и с дядей, и даже с ним.

— Не расскажете ли, какого поворота добивалось ваше общество в 1897-м году?

— Дела давно минувших дней, верно? Да, давно минувших дней. Пытаюсь сосчитать, сколько лет прошло с того времени.

— Пятьдесят шесть.

— А сколько лет в НКВД держат гриф секретности?

Это он сейчас произнёс? Или это звуковой гейзер в рамках текста прорвался, побочный эффект, одинокая лампочка, видная с гребня путей в среде покрытого туманом города далеко внизу.

В тумане видны позвоночники на стойках, уходящих во мглу, ветвящиеся, они дань гуманоидному на этой улице. Кони пробиты трубами в спины, недвижимы и освещены лучами багрового заката, приём фигура-фон. Ржавые ложбины горки ведут в облетевший парк, их вылет сразу над кронами, здесь ничто не дрейфует одиноко. Проходная белого кирпича с выбитыми окнами, рядом зелёные ворота с красными звёздами. Застрявшие вагонетки в еловых лапах на высоте кабины строительного крана, любой оттенок выглядит наложенным гелем, пульсирующим тем спектром, который сообразуется с объектом у наблюдателя. Загадочные спирали над порослью, уходящие вдаль, словно это упавший астроинженерный проект, максимум площади при минимуме конструктивных материалов. Огромные морды придуманных в натужном мозговом штурме зверей, плоские и с развёрстыми пастями, в каких парадные, выходящие на улицу, а не во двор. Побеги трёхтомного исследования ордеров, стальные фермы с чудовищными, наполовину вылезшими болтами, с них капает мазут, собирающийся на асфальте в лужи. Миниатюрный замок весь в черепах и подтёках, здесь он исключительно общественный монумент, подъёмный мост вбит наискось в проём, оттуда ползёт ядовитый плющ. Полимерные оскалы бегемотов торчат из коллекторов, затыкая их. Полузасыпанные землёй ряды кресел открытого кинозала, капитуляция если не искусства, то доведённого до ничтожества коллектива — его олицетворения, годного на все профессии — от тапёра до киномеханика. Сорвавшаяся со шпиля сфера из полос алюминия лежит в груде синего стекла, это расколотый космический каток на струе жидкого азота, а поверх него снаряд для тамошних игр. Гигантские лебеди с вырезанными спинами, куда вмонтированы сидения, валяются на боку на берегу пруда или фонтана, ноль плодородия или хозяйственного благородства, а из него торчит обод колеса обозрения, видно только две кабинки, шарниры в засохшей тине. Везде валяются изодранные стихией зонты, никого нет, облако страшной анестезии, когда с ней переборщили, лежит на этом месте словно крышка. В средневековых окнах пятиэтажек не горит свет. Стегозавр, готовый к атаке, с отрубленной головой, тонкий срез и внутри пустота, жертва контрреволюции, отрытая из братской могилы 19-го года на площади 1-го Мая. Гигантский цветной горельеф русалки с торчащими сиськами на фасаде ЗАГСа. ЗИЛы со спущенными колёсами, чем-то придавленные, все как один с похищенными карбюраторами, от вереницы их дорожка из оторванных жиклёров ведёт к Петру I, масштабом 32:1, примотанному верёвками к земле. Пульты управления в рубках на высоте, с высверленными кнопками, отрубленными пучками проводов, выпотрошенные оболочки, ими дополнен список утраченных технических деталей. Скрипящая на ветру, невесомая издали калитка, кованная с вензелями, освещённая фиолетовым всплеском полумглы. На большинстве объектов надписи «Welcome» и «Нerzlich willkommen» кровью с потёками. Обгоревшие лица клоунов, но веки не заклинило, и они всегда в разных положениях, десятки подмигиваний, каждое со своим подтекстом. В ряду из четырёх автоматов с головами свиней и волков третий отброшен, чтобы вставать на его место и фотографироваться. Ветшающая фахверковая деревня из исчезнувших по всей Европе домов, улица, куда загнали ушедшее детство, и я был здесь не один.