Псевдокульты, как проснутся, всё равно ещё зевают,
Смотрят вниз, и там как будто по всем признакам война,
Знает этот, знает этот и Иисус, понятно, знает,
Что сия блажная сучка встала рано не одна.
Что на севере и юге, даже в областях искусства,
Даже в головах влюблённых на свиданье допоздна,
Повторяются доктрины, порой с слишком большим чувством,
Что, давно уже начавшись, не кончается она.
Безнадёжны псевдокульты, третья степень астении,
Невозможность осознанья иррациональных чисел,
Есть, пожалуй, сила веры, ну и есть ещё стихии,
Что в той мере, как и похоть, отражают общий смысл.
И богам, и псевдокультам сообщают друг о друге,
Пишут письма, травят воды, даже взламывают двери,
Повторять уже устали и враги, и как бы слуги,
Только жертвы их напрасны, ведь ни те, ни те не верят.
К концу лица солистов исполнены пониманием и счастьем, они как будто хотят заразить этими двумя константами слушателей, прибывающих на концерты из разных концов мира, поскольку гастроли с некоторых пор невозможны. После одного такого, стоя под мокрым снегом, тем самым, из той же партии, что часом ранее парализовал доставку плёнок для торгового дома в образе товарищества на вере под фирмою «А. Ханжонковъ и Ко», созданного с целью производства торговли кинематографическими лентами, волшебными фонарями, туманными картинами, различными машинами и приборами и другими товарами для фабрикации всех этих предметов, случайно и, можно сказать, в эпицентре фабрикации этих предметов, они пристально разглядывали друг друга, лица обоих были исполнены пониманием, но не счастьем. Волны разбегались в первобытном общем море, рельсы сворачивались в кудряшки, экипажи были едины в поимке стези с обозами в — тут ничего нельзя поделать — Гамбург, Стокгольм, Копенгаген, Тебриз, Христианию, Аалезунд, Каракас, Архангельск, Псков, Гавану, Вашингтон, Аграм, Белград, а они стояли под снегом.
— А если в светопреставление, готовящееся теми, кому мы пожимаем запястья при встрече, войдёт принц, настоящий, капризный, аж скулы сводит, голубая кровь…
— Принц — это, конечно, перспектива, это перспектива, кто здесь спорит, но вот нету ли просто аутентичного?
Это не первое недопонимание, по правде сказать, ближе к концу между ними возникла едва ли не стена, может, он даже искал ему замену, может, проверял, может, вообще оказался на излёте, пропитывался безразличием к делу, а если уже и такое не вдохновляло, то он либо появился на свет для иного, и тогда точно существует никому не известная тайна рождения, либо ничего не способен доводить до конца. Всё чаще не являлся на встречи, хотя раньше он находил его, куда ни пойди — у дома Гофмана, на задах кафедрального собора, у статуи Ганса Загана, ну или у ратуши, у закладки Канта, в одном из трамваев, курсирующих по Кнайпхофской Длинной, на быке Медового моста, в Верхнем саду Королевского замка. Тогда он тащился на пирс и сидел, свесив ноги, глядя на Прегель и представляя раскинувшуюся неподалёку Балтику, соотнося свою и её мощь, исходя не только из размера либо веса, но и кто что делает для жизни. Наверняка история её становления — длинный, словно сложенное вместе время боязни темноты всего человечества, список слов, которые произносились на этих берегах и внутри их то и дело изменяющейся черты ещё со времён ледникового озера, не обязательно в хронологическом порядке — была преисполнена импровизации высших сил и стечений обстоятельств похлеще двух расширяющихся в бесконечность треугольников из зенитных дуг, стоящих за любой встречей двух незнакомых людей, и смертельно необходимых всем карт систем проливов и эстуариев. Вот Прегель, один из поставщиков тамошних вод, размыватель соли, какое-то, если вдуматься, мировое поветрие по прекращению деятельности соли, эти солонки в заведениях и приличных домах, этот круговорот с поверхности четырех океанов в атмосферу, пускание крови, низкое качество жизни подавляющего большинства, вынуждающее попотеть… Ну а море это, пожалуй что, не так безгрешно, уж точно похуже него, то есть он в сравнении с ним сущий агнец, особенно после того, как помиловал всю лечебницу разом. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, — такое примерно венчало его рассуждение, — Павел Карагеоргиевич, блядь, Павел, хуев студентик из Оксфорда, ничего в жизни не повидавший, ну давай, вперёд, педик, брандашмыг, вафля.
Оба они были уже не молоды, цилиндры лоснятся от фонарного масла и хорошенько выбиты, сдвинуты на одно сальто назад на случай смертельной опасности. Атласные жилеты, воротники рединготов пристёгнуты на кнопки к узким полям, верхние пуговицы все до единой продеты в петли. Они шли по пустырю, делаясь всё менее различимыми в ранних сумерках. Дождь бил по чёрным макинтошам и вбирающим свет конусам поверх куафюр, тысячекрылым журавлём над ансамблем кабестанов, перекрытий и скользящих меж тех беспечных и озабоченных лиц, в тени ломовых телег, в зонтах, через водоотводные системы, по лопастям мельниц, по частным библиотекам, по афишным тумбам, в которых засели агенты охранки…
— В случае чего, я уже нашёл для него подходящий стул.
— Стул?
— О да, знаете, кого-то, по правилам игры, вводят в помещение, и стул убивает его морально, одинокий стул в середине гигантского пустого атриума.
— Э… атриум я знаю, но…
— Серый пол, обжигающе ледяной, грязные панорамные окна, ясно, что закат, в его лучах стул, предмет, предназначенный для сидения только одного, значит, особенного, значит, его…
— Его? Принадлежащий или относящийся?
— Эта цепочка заключений вряд ли может быть осознана, но вывод неизменен в той же мере, в какой порядочность родственна слову «космос».
— И, вероятно, в какой слово «космос» антонимично солнцестоянию.
— Именно. Это уже далеко не атрибут женской мебели, но мебели адской, видавшей виды. Carnifex спасёт из пожара именно его, возьмёт на необитаемый остров его, он одновременно похищен из лаборатории алхимика и из гробницы Нового царства, вырос из пола специально для жертвы — никак не обойтись, сидеть придётся долго… стать его частью.
— Ладно… Ладно, тогда, как договорились, завтра, кто во сколько сможет, надеюсь, он не придёт.
У себя в очередной мансарде, сколько их он уже сменил, Венанций штудировал драму, написанную кем-то из их семьи. При его жизни — чтиво самое то, к тому же действие, на котором он сейчас застрял, странным образом перекликалось с их операцией…
Торцом к полю лежит внушительных размеров труба, расположенная таким образом, что шесть рядов из сидений по три, устроенные друг за другом, повышаются к отдалению и мимика работает амфитеатром. Пассажиры настороже, избранность распирает их, с одной стороны, любая сущность в произведении искусства им сродни, с другой, чтобы все до единого несли архетип штукаря… Дело будет жарким, заключают они в попытке смутного из смутных анализа. Есть такие, кто пересекался в прошлой жизни, взаимосвязь тоже есть, но запутана. Ничего такого, понятное дело, вы не создадите чувство у зрителя, ну хоть сами знайте, да не расплёскивать, желательно, эмоций, половине они чужды, другой не даны те амплуа. Чтоб кто-то перекрестился, нельзя, чтоб ругнулся в запале, ни боже мой, только по сценарию. Кривая в четырёх мерах брань-божба-разочарование-ярость ведёт се действие.
Слева стоит лестница с образованной на той и у её подножия очередью желающих.
