Касаясь генезиса языка, В. Гумбольдт разбирает два возможных допущения. Факт сложности строения языка может навести на мысль, будто эта сложность — явление вторичного характера, то есть результат постепенного усложнения простых структур в ходе времени, либо она продукт «колоссальных мыслительных усилий» его создателей. Гумбольдт опровергает как первое, так и второе допущение. Факт «сложности» языковой структуры не представляется ему (вопреки здравому смыслу) достаточной логической основой для правомерности вышеуказанных допущений. «Каким бы естественным, — пишет Гумбольдт, — ни казалось предположение о постепенном образовании языков, они могли возникнуть лишь сразу» * (IV, 16; с. 314). «Для того чтобы человек мог постичь хотя бы одно-единственное слово… весь язык полностью и во всех своих взаимосвязях уже должен быть заложен в нем». (См. IV, 15; с. 313 наст, изд.)
Следует отметить, что такое понимание генезиса продиктовано его же концепцией целостности языка, нашедшей свое завершение в понятии „внутренней формы языка", введенном Гумбольдтом в своей подытоживающей теоретической работе. Согласно этой его концепции, каждый, даже мельчайший языковой элемент не может возникнуть без наличия пронизывающего все части языка единого принципа формы («…частности должны входить в понятие формы языков не как изолированные факты, а всегда — лишь постольку, поскольку в них вскрывается единый способ образования языка» (VII, 51; с. 73 наст. изд.).
И другое допущение о том, что возникновению языка, якобы, предшествовали «колоссальные мыслительные усилия его создателей», не выдерживает критики, поскольку «сознательным творением человеческого рассудка язык объяснить невозможно». «Непосредственно заложенный в человеке» язык как бы является «инстинктом разума» (Vernunftinstinct). «Именно из самого первобытного природного состояния может возникнуть язык, который сам есть творение природы», — но «природы человеческого разума» (IV, 17; с. 314). Называя язык «интеллектуальным инстинктом» (intel- lectuellerInstinct), Гумбольдт тем самым подчеркивает уникальность языка как антропологического феномена и обращает наше внимание, с одной стороны, на неосознанную форму его существования, а с другой стороны — на его интеллектуальную активность, заключающуюся в фундаментальном «акте превращения мира в мысли» (indemActederVerwandlungderWeltinGedanken) (VII, 41; c. 67). Это означает, что, «с необходимостью возникая из человека», язык «не лежит в виде мертвой массы в потемках души, а в качестве закона обусловливает функции мыслительной силы человека» (IV, 16; с. 314).
В силу необходимости мышление всегда связано с языком, «иначе мысль не сможет достичь отчетливости, представление не сможет стать понятием». Более радикально звучит следующее высказывание: «Язык есть орган, образующий мысль» (VII, 53; е… 75). А более конкретно: «Слово, которое одно способно сделать понятие самостоятельной единицей в мире мыслей, прибавляет к нему многое от себя, и идея, приобретая благодаря слову определенность, вводится одновременно в известные границы». (IV, 23–24; с. 318).
Однако это происходит не абстрактно, не в «языке вообще», а в реальных, конкретных языках. По словам Гумбольдта: «Мышление не просто зависит от языка вообще, а до известной степени оно обусловлено также каждым отдельным языком». (IV, 22; с. 317),
Ставится вопрос: не является ли различие языков «обстоятельством, случайно сопутствующим жизни народов» с целью лишь повседневного потребления, «или оно является необходимым, ничем другим не заменимым средством формирования мира представлений», к чему, «подобно сходящимся лучам, стремятся все языки?» (IV, 20/21; с. 316). Конечной целью своего исследования Гумбольдт считал выяснение «отношения» языков к этому «миру представлений» как к «общему содержанию языков» (IV, 20/21; с. 316).
Тут же возникает вопрос: независимо ли это общее содержание от конкретного языка или оно небезразлично к языковому выражению? Если оно независимо, то «выявление и изучение различий языков занимает зависимое и подчиненное положение, в противном случае приобретает непреложное и решающее значение». (IV, 20/21; с. 316).
В 1801 г. в своих фрагментах монографии о басках Гумбольдт пйшет: «Язык, не только понимаемый обобщенно, но каждый в отдельности, даже самый неразвитый, заслуживает быть предметом пристального изучения… Разные языки — это не различные обозначения одного и того же предмета, а разные вйдения (Ansich- ten) его… Путем многообразия языков непосредственно обогащается наше знание о мире и то, что нами познается в этом мире; одновременно расширяется для нас и диапазон человеческого су> ществования» (VII, 601).
II.
В своих лингвистических исследованиях Гумбольдт затронул важные проблемы социально-философского характера, связанные с выявлением понятий „народ" и „язык".
Гумбольдт считает „нацию" (для него по существу это то же самое, что и „народ") такой «формой индивидуализации человеческого духа», которая имеет «языковой» статус. Считая нацию «духовной формой человечества, имеющей языковую определенность» (VI, 125), специфику этой формы он усматривает главным образом в языке, хотя при этом подчеркивает, что в формировании нации, помимо языка, участвуют и другие факторы: «если нами нации назывались духовной формой человечества, то этим совершенно не отрицались их реальность и их земное бытие; такое выражение мы выбрали только потому, что здесь вопрос касался рассмотрения их (наций) интеллектуального аспекта». (VI, 126) (Разрядка наша. — Г. Р.).
Так как деление человечества на языки совпадает с делением его на народы (VII, 13; с. 46), то отсюда должно явствовать, что между языком и народом, или, точнее, духом народа, существует необходимая корреляция. «Язык и духовная сила народа развиваются не отдельно друг от друга и не последовательно один за другой, а составляют исключительно и нераздельно одно и то же действие интеллектуальной способности». «Хотя мы и разграничиваем интеллектуальную деятельность (Intellectuality) и язык, в действительности такого разделения не существует». (VII, 42; с. 68).
Здесь уже «дух народа», ввиду его общности с языком, перестает быть метафизической величиной, становясь тем самым возможным объектом социологии языка; а «интеллектуальность» в данном контексте используется в более широком смысле, чем узко понятое „рацио" [7].
Каков в действительности смысл употребления термина и понятия «дух народа» в работах Гумбольдта?
Следует помнить, что он обсуждает этот вопрос в связи с выявлением условий и причин различия языков. Считая недостаточным один лишь звуковой фактор для объяснения различия и специфики языков, он ищет более «высокий принцип», который, по его мнению, объяснит и подтвердит различие конкретных языков. («В практических целях очень важно не останавливаться на низшей ступени объяснения языковых различий, а подниматься до высшей и конечной…» (VII, 43; с. 68)). Различие языков эмпирически связано с различием народов; нельзя ли это различие, то есть специфику языков, объяснить исходя из «духа народа» как из более «высокого принципа»? Вильгельм фон Гумбольдт ввел понятие «дух народа» в сравнительное языковедение как понятие необходимое, однако его трудно постичь в чистом виде: без языкового выражения «дух народа» — неясная величина, знание о которой следует извлечь опять-таки из самого языка, язык же толкуется не только как средство для постижения «духа народа», но и как фактор его созидания.
Тут как бы замкнулся заколдованный круг: дух народа как «высший принцип», обусловливая различие и специфику языков, со своей стороны сам нуждается в объяснении через язык.
Предвидев, что такое рассуждение могло стать источником недоразумений, Гумбольдт разъясняет: «Не будет заколдованного круга, если языки считать продуктом силы народного духа и в то же время пытаться познать дух народа посредством строения самих языков: поскольку каждая специфическая (духовная — Г. Р.) сила развивается посредством языка и только с опорой на него, то она не может иметь иной конституции, кроме как языковой» [8].
