45.

День, полный ничем более не омраченной радости, сменился вечером, а после, ежели верить показаниям стрелок будильника -впрочем, стрелкам-то на кой хрен врать? - наступили следующие сутки. Тогда все трое улеглись, наконец, спать. Некоторое время поворочались, отыскивая каждый для себя наиудобнейшее положение, и затем Петяша, провалившись на миг в черноту, вдруг обнаружил себя стоящим на высокой, дикой горе. Вокруг возвышались и еще горы, но те - все были пониже. Внизу пространство меж ними сплошняком заполняли густые, мохнатые, темно-зеленые вершины сосен - или, может, кедров. Откуда-то сзади и снизу доносился рокот. Но, прежде чем обернуться, Петяша взглянул под ноги - и увидел, что стоит по щиколотку во влажном, искрящемся на жарком июльском солнце снегу. Возле самого носка левого ботинка из вдавлины в сугробчике, пружинно распрямившись, выскочил на волю свежий, упругий подснежник. Позади, далеко внизу, бурлила, грохотала река - неширокая, но норовистая. Ей тесно было среди огромных, - метра по два в поперечнике, - даже отсюда различимых докругла окатанных валунов, навалом облегавших берега. Курумники, вспомнил Петяша. Похоже, то были верховья одной из речушек Горной Шории. Мрас-су. Или... Что там еще было, в тех краях? На Мрас-су ему случалось бывать - давно, еще до отъезда в Ленинбург, хаживали с друзьями на байдарках. Тогда дикая, нетронутая до поры тайга, чистая, громкая вода и всеобщая основательная, величественная прочность пейзажа неизменно внушали ни с чем не сравнимое ощущение покойного единства с миром. Теперь же окрестный вид, скорее, тревожил; общее настроение тайги и гор, пронизывая все Петяшино существо, вызывало расходящиеся откуда-то изнутри волны зябкой дрожи. Прижмурив глаза от слепящего снежного сияния, Петяша повернулся против солнца и только теперь заметил, что он - не один. По левую руку от него, прямо в снегу, сидел, поджав калачиком ноги, желтолицый седой старик в кепке, дешевом рябовато-буром пиджачишке и синих рабочих штанах, заправленных в аккуратные, хотя и далеко не новые кирзовые сапоги. Старик был знакомым. Едва увидев его, Петяша тут же вспомнил, как они с товарищами, без малейших затруднений пройдя верхнюю треть реки, которой в турклубе его родного города неизменно пугали "салажат", остановились перед первым взаправду серьезным порогом - осмотреться, в первый и последний раз за ходку облачиться в полное снаряжение туриста-водника и заодно сфотографироваться в солидных касках при толстых, вроде кирас, спасжилетах. Тут-то из-за излучины вывернула длинная, узкая "ветка" с подвесным "Вихрем", и из нее совсем по-молодому выпрыгнул на берег вот этот самый старик. Подхватив со дна своей "ветки" косу, он немедля встрял между замершими уже в картинных, с веслами наперевес, позах Петяшей и его боцманом Саней Рыжим. Юрий Георгиевич, самый старший из четверых, ко всеобщему удовольствию запечатлел живописную троицу своим "Зенитом". Засим старик, на основательно ломаном русском языке выспросив имена всех четверых, но сам так и не назвавшись, поинтересовался, не найдется ли у кого крючков для взаимовыгодного обмена на свежий, домашний хлеб. Лишних снастей не оказалось, не предполагали на этот раз вплотную заниматься рыбалкой, и потому Петяша - во всей компании курил один он - выделил занятному аборигену из своих запасов две пачки "Беломора" и еще, шику ради, одну - кишиневского "Marlboro". Старика подарок обрадовал - он-то, как выяснилось, пробавлялся исключительно бийской махрой, а после нее, родимой, и "Беломор" сойдет за деликатес. Проявившему, таким образом, неслыханную щедрость Петяше он посулил сделать так, "что никто в тайге не тронет". По возвращении же Петяши домой старик и вовсе брался "присмотреть, чтобы вырос, как надо" ему, мол, отсюда, из тайги, видно все. Слова его звучали не более правдоподобно, чем трескучая, распевная болтовня привокзальных цыганок, охотящихся за кошельками тех, кто имеет глупость довериться им. Однако, ежели вслушаться повнимательней, становилось ясно: старик вполне уверен в том, что говорит. Уверенность его была столь абсолютна, что внушала даже некоторую тревогу. Посмеявшись бесплатному представлению - надо ж: шаманы, экзотика! распрощались, расселись по байдам, прошли пороги без сучка и задоринки и после всю дорогу наслаждались теплой, солнечной погодкой. Как-то во время дневки близ стоянки, километрах в пяти, разразилась зверская гроза, но на товарищей не упало ни капли, хотя стихийное бедствие, по наблюдениям Сани Рыжего, совершило вокруг их лагеря аж полных четыре оборота. - Видишь, - сказал тогда Саня, - дед-то - правда, шаман! - а после, посерьезнев, объяснил, что такие причуды погоды в горах случаются запросто. А через полгода Петяша, сам не шибко-то понимая, за каким рожном, взял да сорвался в Ленинбург... - Крючков, мольч, не привез мне? - спросил старик. Вздрогнув от такого неожиданного вмешательства человечьего голоса в своеобразный звуковой фон тайги и гор, Петяша отрицательно покачал головой. Но старик продолжал выжидающе, с прямо-таки ленинской портретной хитрецою глядеть на него, и тогда Петяша сообразил, как тут требуется поступить. Хлопнув себя - в наказание за тугодумство - по лбу, он достал из кармана новый платиновый портсигар и угостил старика сигарой. Тот, одобрительно повертев презент в узловатых, коричневых, будто старая дубленая кожа, пальцах, спрятал ее в нагрудный карман. - Подрос, - удовлетворенно констатировал старик, смерив Петяшу взглядом. Русский язык его с прошлого раза стал заметно лучше. - Скоро, мольч, совсем большой вырастешь. - Куда ж мне еще расти-то, дед? - с легкой, неизвестно чем вызванной грустью спросил Петяша. - Некуда - дальше-то... - Пустое говоришь, - нахмурился старик. - Вырастешь; я пригляжу... Теперь, мольч, совсем легко приглядывать будет -вернулся ты, и впредь здесь останешься. Грусть сменилась испугом - уж слишком серьезно звучали слова старика, словно он и в самом деле имел власть навечно оставить Петяшу на вершине вот этой самой горы. - Что ж мне здесь делать? - жалобно спросил Петяша. - Холодно тут. А там - дом у меня, друзья... и враги, пожалуй, тоже... Черт знает, какую хрень несу, подумалось почти тотчас же. Враги-то тут при чем? - Пустое, мольч. - Взгляд узких щелочек-глаз старика, казалось, пронзал насквозь. - Ты должен вырасти. Только помни крепко, парень: нет друзей. Нет врагов. Друзья - руки твои, ноги твои... Враги - пища твоя... Да только с этим, мольч, охота плохая. Не защитит. Игрушка... - Старик кивнул на правую руку Петяши, который только сейчас заметил, что сжимает в пальцах свой пластиковый бритвенный станочек. - Возьми вот. Тут Петяша моргнул. Всего-то на полсекунды сомкнул на пересохших от яркого солнца глазных яблоках веки - но, когда снова раскрыл глаза, старика уж не было. Зато в руке - удобно лежала рукоять ножа, очень похожего с виду на те, охотничьи, что продаются в любом спортивном магазине только по охотничьим билетам.