А чтобы с дитятей ничего не случилось, со двора меня не выпускают, к козам и собаке приближаться нельзя, зимой, от греха и простуды, почти не выводят из избы. Да и куда зимой выходить? Расчищали от снега только тропинку к калитке, и в этом снежном коридоре я могла видеть лишь серое низкое небо.

Зато по весне рождались козлята, которых селили на кухне в больших плетеных корзинах. Три раза в день их кормили из мисочек теплым молоком. Мисочки держали в руках, чтобы глупые козлята не разлили свою еду. И мне доверяли держать мисочку. Козлята пили захлеб, смешно крутили коротенькими хвостиками, перебирали копытцами и норовили присосаться к пальцу. Нёбо у них шершавое, зубки еще не прорезались, было смешно и не больно.

Летом я пощипывала ягодки с кустов на участке, собирала гусениц и жуков, раскладывая их по коробочкам и баночкам, смотрела в дырку в заборе на соседского мальчика. С мальчиком общаться не разрешали, с соседями не ладили. Причиной разногласий были антоновки, закинувшие свои ветви через забор на наш участок. Соседка подозревала, что мы пользуемся их плодами, а бабушка и тетушка старательно перекидывали всю падалицу через забор.

Тетушка брала меня с собой, когда шла за травой. Ни она, ни бабушка, траву не косили – жали серпом. Ими было присмотрено для этих целей несколько полянок в перелеске и на откосе. Трава чудесно пахла, и когда ее только срезали, и когда она подсыхала, превращаясь в сено. Запасти сено для двух коз – труд немалый.

Еще я любила слушать радиопостановки.

Помните: – Поехали, дружок!

Или: – Полетели!

Так начинал детскую передачу знаменитый Николай Литвинов.

К семи годам меня, наконец, вернули в семью. Я была мечтательной, бесхитростной, перекормленной, малоподвижной и диковатой.

Мама понимала, что меня надо адаптировать к детскому коллективу перед школой, и решила вопрос радикально. Решительности ей было не занимать. Она отправила меня в младший отряд ведомственного пионерского лагеря. Описать свой ужас, когда меня посадили в автобус полный незнакомых людей, одну, без мамы и бабушки, не берусь. Я забилась в угол сидения и начала выть. Со мной пытались говорить, увещевать, ругать, стыдить. Я продолжала рыдать с подвыванием, говорить не могла. Вожатые отвели меня к врачу и поместили в изолятор. Помню эту ночь. Помню рассвет. Я не спала, я рыдала. Утром оказалось, что у меня температура под сорок. Вызвали скорую и отвезли домой. Случившееся списали на инфекцию. О таких глупостях, как психологическая травма, мама, прошедшая войну и взвалившая на себя непомерную нагрузку по жизни, даже не помышляла. Я объяснить ничего не могла, а если делала попытку, то начинала плакать и говорить уже не получалось. Мама пришла к выводу, что я капризная и плаксивая, и что виновато бабушкино воспитание. Это пресловутое «бабушкино воспитание» произносилось ею часто, и заставляло меня чувствовать свою ущербность.

Папа – сын учительницы и счетовода из российской глубинки, с детства мечтал стать ученым. Сразу после школы, законченной с отличием, его приняли на математический факультет Воронежского университета. А через год, когда началась война, он поступил в Высшую школу штурманов и стал членом экипажа тяжелого бомбардировщика. Как пишут в официальных документах: совершил 120 боевых вылетов, награжден орденами и медалями.

Был случай, когда, пролетая над родным домом, папа сбросил с самолета посылку для своих родителей. Сверток упал в соседский огород. Событие вызвало в селе переполох.

За год до окончания войны его бомбардировщик сбили над вражеской территорией. Папины родители получили похоронку. Однако, он выжил. Выпрыгнул с парашютом из горящего самолета, отстреливался, был ранен, прятался в лесу. При попытке переправиться через реку, попал в плен. Советские войска освободили концлагерь, в котором он находился, перед самой победой, в мае. Папа прошел обязательную проверку и был демобилизован.

К себе в село он вернулся с сослуживцем, который взялся подготовить родителей к его чудесному воскрешению. Подошли к родному дому. Папа, никем не замеченный, устроился на лавочке под окном. Сослуживец постучал и представился. Его пригласили в дом, усадили за стол, стали рассказывать о сыне, показали похоронку. Гость же сказал, что знает случаи, когда похоронки приходили по ошибке. Моя будущая бабушка расплакалась. Папа не выдержал и вошел. Бабушка лишилась чувств. Говорят, что я похожа на нее. К сожалению, она умерла, когда я была совсем маленькой.

С мамой папа познакомился в институте.

Они оба, из-за поздней демобилизации, не успели к экзаменам в институт первым послевоенным летом. И тут, Московский Механический, впоследствии ставший МИФИ – московским инженерно-физическим, объявил о дополнительном зимнем наборе студентов. Мама, сдавшая перед войной вступительные экзамены в химико-технологический, готовилась к летним экзаменам туда же. Однако, узнав о дополнительном наборе, решила проверить свои силы и подала документы в приемную комиссию. Экзамены она выдержала и была зачислена на первый курс. Они с папой оказались в одной группе.

Папа долго ухаживал за мамой. Писал ей стихи, провожал до дома. Стихи он писал маме всю жизнь.

Когда на третьем курсе они поженились, предполагалось, что семья будет бездетной. Маме не позволяло здоровье, а папе нужны были лишь мама и наука.

Нежданного первенца ей рожать запрещали, настаивали на прерывании беременности, считали, что не выдержит сердце. Но если мама принимала решение, то изменить его не мог никто. Так, вопреки медицинским запретам, появился на свет её первый сын, четыре года спустя второй, и, наконец, еще через четыре года – я.

Молодой семье дали крошечную комнату в общежитии. Это было когда родился мой старший брат.

Казалось, все налаживается: сын, своя комната, образование, но путь перекрыло пятно в анкете: плен. Папу вообще никуда не брали: физика была засекречена и для него закрыта. Мама же получила унизительный, вызывающий косые взгляды, ограниченный доступ.

В конце концов, папе удалось устроиться преподавателем на кафедру математики своего же института, где его знали со студенческих лет. В аспирантуру он поступил уже после моего рождения, как математик.

Мама была скорее сподвижницей отца, чем матерью своим детям. Она, конечно, любила нас и старалась выполнять материнские обязанности со всем присущим ей максимализмом, но главной своей задачей считала помощь отцу. От домашних хлопот она его оградила. В нашей двухкомнатной, на тот момент, квартире, одна комната была его кабинетом. Если папа был дома, шум и беготня пресекались, чтобы не мешать работе. Отец писал статьи, мама их перепечатывала, делала вставки (вписывала математические формулы черной тушью), отвозила в редакцию. Причем у нее было две печатных машинки, одна с кириллицей, а другая с латиницей. Некоторые статьи папа писал на английском или немецком языках. Папа составлял списки нужных ему для работы книг, и мама ездила по книжным магазинам и библиотекам, добывая заказанное. Приобретаемые ею для папиной работы статьи, имели формат брошюр. Мама эти брошюры нумеровала и собирала в толстые папки, на корешках которых писала, например: 1026-1148. Чтобы статью было легко найти, она создала специальную картотеку. Еще она работала. Преподавателем – почасовиком. Преподавала физику. А преподавательская работа требует подготовки к каждому занятию и проверки студенческих работ. Ну и дом был на ней. Добавьте отдельные блюда для отца, здоровье которого было подорвано пленом.

Я маму любила до одури и жаждала ответной любви. Я вообще была чрезмерно эмоциональна. А замотанной маме было совсем не до моих настроений. Были же еще братья. У старшего – проблемы переходного возраста, а средний – себе на уме.

В общем, долгожданный возврат в родительский дом, не оправдал моих ожиданий.

Школа, естественно, не сделала меня счастливее. Среди детей я чувствовала себя неуютно, стеснялась переодеваться на уроки физкультуры, пойти в общественный туалет было для меня просто невозможно. Позднее, немного освоившись, я стала просить разрешения выйти на уроке, и в пустом школьном туалете, наедине с рядом белых унитазов, мне потихоньку удалось преодолеть этот блок в сознании. Излечи себя сам, если сможешь.