– Едиге решил одним ударом смять наше войско… – с усмешкой сказал Витовт.

– Оглянись, князь… – дрогнувшим голосом сказал вдруг Тохтамыш.

Из лесной чащи на другом берегу реки, откуда литовцы уже не ждали врага, выезжали большие отряды всадника и на ходу, рассыпаясь в лаву, мчались к реке.

– Оставить половину пушек на берегу! – приказал Витовт.

– Количество воинов, которые скачут на нас, не превышает ста тысяч, – с беспокойством сказал Тохтамыш. – В войске же у него более двухсот тысяч всадников.

И, не отрывая глаз от наступающего врага, князь презрительно бросил:

– Видимо, Едиге решил уничтожить сначала одну половину своего войска, а затем уж вторую. Начинайте!

Над головой Витовта взметнулось княжеское знамя, и сейчас же, разорвав утреннюю тишину небывалым громом, ударили все тридцать пушек. Ядра врезались в мчащуюся живую лавину и словно вырвали в ней куски. С пронзительным ржанием падали лошади, вылетали из седел всадники. Задние ряды, не в силах удержать своих коней, напуганных грохотом, топтали упавших и продолжали мчаться вперед, уже не желая этого. И снова ударили пушки.

Золотоордынские тумены остановились, смешались и, повернув обратно, устремились прочь. Оказавшись на расстоянии, куда не долетали ядра, они сомкнули ряды и вновь рванулись вперед.

– Едиге безумен, – сказал кто-то из приближенных князя. – Так у него скоро не останется воинов…

На взмыленном коне подскакал к княжескому шатру всадник:

– Князь! С востока идет большое войско! Оно совсем близко!

Витовт посмотрел в ту сторону, где всходило солнце. Слепящие лучи не мешали что-либо увидеть. И вдруг солнце стало тускнеть, сделалось красным. Это поднятая мчащимися всадниками пыль заслоняла его золотой диск.

– Пусть встретят врагов немецкие рыцари и польская конница! – приказал князь.

Ощетинившись копьями, закованные в железо, мерно двинулись вперед на тяжелых конях, укрытых латами, немецкие рыцари. Поблескивая бронзовыми нагрудниками, горячили своих коней нетерпеливые поляки.

Словно вихрь налетела на них золотоордынская конница, и зазвенело железо. В огромном водовороте крутились охваченные яростью люди, разя друг друга мечами, топорами, саблями и тяжелыми соилами.

Время давно перевалило за полдень, а битве не видно было конца, и ни одна из сторон не могла сказать, что побеждает другую. По-прежнему с непонятной яростью бросались поредевшие золотоордынские тумены на пушки и на пешие полки литовцев. Вступил в битву и Тохтамыш со своими воинами. Он сражался на другом берегу реки. Ни у Едиге, ни у Витовта больше не было свежего войска, чтобы, бросив его на помощь своим полкам, переломить ход битвы.

Но не настолько прост и наивен был Едиге. Он не рассчитывал на легкую победу над литовским князем, у которого было такое грозное оружие, как пушки. Не напрасно посылал он своих воинов против железных чудищ, плюющихся огнем. Еще ночью, на подходе к литовскому лагерю, приказал Едиге Шора-батыру затаиться возле реки с пятью тысячами всадников и терпеливо ждать такого момента, когда пушки окажутся не прикрытыми с тыла.

Необъятным было поле битвы. И часто люди падали на землю не от того, что их поразила стрела или острая сабля, а от непомерной усталости. Именно в это время и появился из приречных зарослей отряд Шора-батыра.

Самые смелые джигиты на самых быстрых конях ринулись к тому месту, где стояли пушки. Едиге знал, посылая своих воинов на это дело, что они ничего не смогут поделать с железными чудищами – их нельзя было ни изрубить, ни сжечь, – и потому отдал приказ убивать тех, кто стрелял из пушек. Короткой и быстрой была схватка, и скоро в живых не осталось ни одного пушкаря.

Исход сражения был предрешен, хотя продолжалось оно еще несколько дней. Литовское войско медленно отходило в свои пределы, бросая обозы и погибших. Большая часть воинов Тохтамыша в первую же ночь перешла на сторону более удачливого Едиге.

Словно черный смерч, прошли по киевским и литовским землям тумены Темир-Кутлука и Едиге, грабя и предавая огню селения и малые города. Золотоордынцы осадили Киев, но, понимая, что им едва ли удастся взять его, ограничились выкупом с горожан в три тысячи золотых рублей, что по тем временам было огромной суммой.

Отягощенные добычей, возвращались в родные степи воины. Над Золотой Ордой вновь засияло солнце удачи. Очень хотелось Едиге верить, что это именно так. Половину принадлежащей ему добычи он отдал воинам, и народ назвал его за это «щедрым и славным». Вторую половину Едиге вручил хану Темир-Кутлуку на содержание и укрепление войска, и за этот поступок людская молва назвала его «истинным мужем, рожденным для народа».

Теперь, после поражения князя Витовта – главного союзника Тохтамыша, бывший хан был не страшен для Едиге. Верные люди сообщили ему, что Тохтамыш ушел из литовских земель вместе со своими близкими в далекую Шангитара[6].

Кипчакский воин, уронив повод на шею своего коня и подняв над головой черное траурное знамя, срывающимся голосом крикнул:

– Эмир Едиге! Твоя Золотая Орда осталась без хозяина! Сегодня ночью хан Темир-Кутлук покинул этот бренный мир!

Едиге покоробили слова гонца. Он смотрел, как падали с конских боков грязные клочья пены, смотрел на бледное лицо всадника, и ему хотелось ударить его, принесшего эту черную весть. Как он смел сказать, что Орда осталась без хозяина! После победы над литовским князем Витовтом на Ворскле настоящим хозяином Орды был не Темир-Кутлук, а он, эмир Едиге. И все это знали.

Едиге сдержал себя и как можно спокойнее спросил:

– Отчего умер хан?

– Никто не знает этого. Он не проснулся. Жена хотела разбудить его, когда пришло время утреннего намаза, но Темир-Кутлук уже был мертв.

Эмир покачал головой. Он знал то, о чем не знал воин. Хан, как и его отец, Темир Мелик, любил вино. Он пил все: виноградное вино из Крыма, монгольский тарасун, вино, приготовленное из пшеницы, которое привозили ему купцы из русских земель. Хан не следовал завету Чингиз-хана употреблять вино изредка, а пил подолгу и помногу.

Безвольный хан устраивал Едиге, но пьянство Темир-Кутлука переходило всякие границы, и потому он не раз выговаривал ему за это:

– Ты однажды потерпишь поражение не от войска врага, а от вина. Ты уверен, что пьешь для удовольствия, на самом же деле твои враги спаивают тебя, чтобы лишить силы.

Слова мало действовали на хана, и вот теперь наступила расплата…

Заставляя Темир-Кутлука выполнять свою волю, Едиге тем не менее любил его и потому поехал в Орду совершить обряд, завещанный предками.

Бросив повод коня подбежавшему нукеру, Едиге неторопливо вошел в огромную ханскую юрту. Он некоторое время постоял у входа, давая глазам привыкнуть к полумраку.

В правой стороне юрты на красном ковре, укрытый до пояса зеленым шелковым покрывалом, лежал Темир-Кутлук. Лицо его было багровым.

Приглядевшись, Едиге увидел, что в юрте полно народу. Здесь была почти вся золотоордынская знать. Эмиры, беки, бии, батыры сидели каждый там, где кому полагалось, в зависимости от знатности, силы и богатства.

Увидев вошедшего, они беспокойно задвигались, зашевелились, освобождая почетное место – тор.

Окинув собравшихся быстрым, оценивающим взглядом, Едиге заметил, что меньше всего беспокойства проявил смуглолицый высокий джигит с красивыми пышными усами. Это был потомок Токай-Темира – сын Джучи. За высокий рост его звали Большим Мухаммедом. Он еще молод, но имя его произносили с уважением. Еще Едиге знал, что он является дальним родственником Тохтамыша.

Стараясь меньше шуметь, присутствующие вставали со своих мест, чтобы приветствовать эмира. Подошел и Большой Мухаммед. Едиге почувствовал себя годовалым верблюжонком рядом со старым, могучим наром.