Лето нагрянуло жестокое, парное, обезличивающее; застывший, адский воздух, — вязкий, липкий, — обволакивал город, душил все живое. По ночам люди метались на сырых простынях, кашляли, чихали под грохот вентиляторов. Тоскливо ревел, поднимающийся по Гудзону, океанский пароход и, изредка, над притихшим и затемненным Нью-Йорком раздавался гудок железнодорожного паровоза, но лирической грусти его песня не рождала.

Сабина лучше многих переносила жару. Если и жаловалась то несерьезно, ребячливо. Поднималась рано, — хотя уже не работала у Макса, — завтракала вместе с Бобом, доедая и его порцию. Потом возилась по хозяйству, выдумывала себе занятие. После полудня отдыхала: мгновенно засыпала на широкой кровати.

После дневного отдыха, в будни, Сабина ехала до 59-той улицы: садилась на скамейке в парке или тихо шла в сторону озера. Внешне она почти не изменилась… По животу, — сразу видно: последние месяцы беременности. Но в целом, осанка, движения, такие же молодые, легкие, подвижные. А лицо преисполнено доброты, честной решимости и даже болезненного, детского интереса ко всему окружающему.

На площадках, под грохот зевак, молодежь играла в baseball (поражало обилие левшей); влюбленные пары сидели в чахлых, тенистых уголках; детвора носилась по пыльным лужайкам, с визгом догоняя щенка или мышиного цвета белку… Сабина с любопытством и нежностью глядела на ребят, спортсменов, матерей, на птиц и антилоп в зоологическом саду, подолгу останавливалась у колясок с новорожденными бэбэ.

Мужчины провожали ее одобрительным взглядом, дамы — сочувствующим или ревнивым. Она казалась образцовой, счастливой, законной супругой: сильная, некрупная, в изящном темном платье и с белым, — подобным шлему, — капором на голове.

В ее сердце не было страха: отважно ждала срока. Это даже удивляло Сабину: обыкновенно трусиха, всякую боль воспринимала как нечто оскорбительное, кокетничая своей слабостью… Теперь чувствовала себя куда увереннее Боба и других больших и храбрых.

«Когда страдания вполне осмыслены, они не пугают», — объясняла, улыбаясь.

Время от времени, Сабина присаживалась на лавочку отдохнуть, выбирая места не слишком людные и не слишком пустынные. Особенно ее привлекали влюбленные: гуляют об руку, вдохновенно обнимаются, застывают в долгом, иногда скотском, поцелуе. Она теперь научилась различать, под всякой внешностью, ту человеческую, земную, тяжелую святость, к которой сама была причастна. Сабина улыбалась матросам и их подругам в цветных носках, ясно и спокойно отвечала, заговаривающим с нею, одиноким, неудачникам.

Здесь, на этом камне, Сабина, десять лет тому назад, впервые поцеловала Патрика. Там, в беседке, она раз сидела ночью с русским художником. Боб, Бобик… «Нет, нет, — отгоняла она ненужные мысли. — Теперь все другое. Милый Боб, я не могу сказать: люблю, не люблю… Любить можно внешнее. Ты и я — мы одно».

Боб добьется своего, победит. А она родит. Только бы мальчик не был похож на нее. И конечно ребенок родится белым. Всю историю болезни Кастэра Сабина воспринимала как-то не вполне серьезно: душа отказывалась признать очевидное. Бессознательно верила: после неожиданного, но безусловно удачного испытания, Боб проснется снова прежним, белым. И не нужно лекарств, хирургов, адвокатов. Дурман рассеется, ночь пройдет и все объяснится. Только не нужно об этом говорить.

А ведь она может умереть… Капризная, добрая, со всеми ошибками, и все-таки зла никому не причинившая. Нет, это жестоко. Сабина знает, ее подлинная жизнь лишь теперь началась. Кому она мешает… Она нужна Бобу, даже Магду больше не обижает. Боб выздоровеет, воскреснет. А если не совсем побелеет, то они уедут, после войны. В Россию или, еще лучше, в Китай, в пустыню Гоби. Там, в пустыне, Боб Кастэр реализует свои дары. После его опыта людям уже понятнее станет необходимость бороться за собственное, подлинное лицо. Пример для всех, неискоренимый! О, Боб прав, это великая тема и стоит потраченных сил.

Часто, у озера, — где было несколько прохладнее, но изводили комары, — Сабину поджидал Прайт. Он опять влюбился: Барбара Лотт… и восторженно делился подробностями очередного романа. Нечто райское, неосознанно скотское и милое.

Его рассказы напоминали Сабине ее собственное прошлое, — далекое и преодоленное, — они смешили ее и развлекали. Лениво усовещала Прайта, давала высоконравственные советы..

Неподалеку играли дети, по виду, беспризорные. Кричали, жестоко дрались. Беседа с Прайтом не мешала Сабине внимательно следить за их играми и страстями, где преобладала жажда властвовать и развлекаться. Проявление сонма добрых и злых наклонностей, с обязанностью немедленного выбора, — в этом возрасте, — ужасало ее.

Сабина возвращалась домой уже в сумерки: ехала в переполненном автобусе, недовольная если ей уступали место и, в то же время, польщенная. За стол усаживались поздно: Боб, овдовевший Спарт, иногда Магда, Прайт. (Последний даже раз привел свою очередную мучительницу: Барбару Лотт).

Друзья. Они весело чокались, шумел вентилятор. От вина казалось: зной спадает. У плиты возился доктор Спарт.

«Это слишком ответственное занятие для женщины, уверял он серьезно. — На кухне требуются фантазия и щедрость. Не подпускайте англо-саксов к горшку. Когда вы заправляете блюдо, надо чтобы у вас была слюнка во рту».

Спарт славился своими салатами, рагу-де-мутон и boeuf hourgignon. Сабина любила сервировать стол: скатерть, тарелки, салфетки, — цвета тщательно подобраны. «Кушайте, господа, кушайте». Даже Магда веселела, хмелея от одного вида пузатых графинчиков. Непринужденно беседовали. Боб рассказывал о молодости Блаженного Августина, о городе Карфагене, — Париже тех веков, — куда со всех концов стекались талантливые юноши, жаждавшие подвига и любви. (Августина и Гегеля Боб считал ответственными за противоречия нашей культуры). Прайт критиковал местную архитектуру: величественность не достигается размерами, величественность в соотношении частей. И вдруг у Сабины вырвется:

— Если будет девочка, я ее назову Кларой.

Доктор Спарт пел старинные вальсы: что-то о Дунае и прочем. А Боб сокрушенно вздыхал: «Боже, помоги всем нуждающимся в Твоей помощи».

Сабина плохо спала по ночам. Часу в пятом просыпалась: со всех сторон навалили мягкие тюки и душат. Долго лежала, прислушиваясь к жизни в себе. Звуки с улицы доносились измененные, приглушенные. Пахло гарью.

— Как можно это переносить? — тормошила она Боба — Как можно жить?

— Да, почернеешь, оглохнешь и лишишься разума, — быстро соглашался Кастэр.

— Собственно, почему бы нам не уехать?

— Как?

— Ну на две недели, куда-нибудь. Все-таки за городом легче немного.

— И ты поедешь?

— Да. Но куда?

— Да, но куда? — повторила Сабина и рассмеялась: в этой огромной стране трудно было найти подходящее место для отдыха, т. е. совершенно отличающееся, по условиям, от Нью-Йорка или Чикаго.

Утром Сабина позвонила в Таймс:

— Не можете ли вы мне сообщить куда негры ездят отдыхать летом?

— Вы имеете в виду штат Нью-Йорк?

— Да, по возможности близко от Нью-Йорка.

— Hold the wire.

Прошло несколько минут пока барышня снова отозвалась. — Я не могу сейчас точно ответить на ваш вопрос, но, в общем, штат Нью-Йорк не знает расовых ограничений.

— Да, но нам не хотелось бы рисковать. Мой муж выглядит негром, а я выгляжу белой, — объяснила Сабина по привычке: в начале ей эта фраза казалась удивительно удачной.

Опять ее попросили подождать. Честная барышня побежала за дополнительной информацией или зарылась в учебные пособия.

— Алло, — послышалось: — На вашем месте я бы позвонила в редакцию одной из негритянских газет: они должны располагать нужными сведениями. Но, повторяю, как вам известно, в Нью-Йоркском штате нет расовых ограничений.

В черной газете Сабине ответили: