— И приезжая, и местная. Родилась, выросла в этих краях. Потом лет пятнадцать на Украине жила. Родственники там или просто прибилась. Семьи нет, одна вернулась.

— Там кем работала?

— Вроде нынешней работы. Точно не помню, экспедитором или диспетчером. Может, приемщицей.

— Что ей там не жилось? Как объясняет?

— Отец у нее умер, что объяснять. Дом оставил добротный. Слышал, будто из-за дома и не уезжает, цену хорошую ждет. На Заозерной, возможно, обращали внимание, весь в рябинах дом, на высоком фундаменте, до окон не дотянуться. Так его и зовут домом Евтихия.

— Это кто — Евтихий?

— Отец Смокотиной.

— Вроде, другое отчество слышал.

— Да, Ольга Евгеньевна. Так она себя представляет. Это понятно. У нас многие молодые из староверческих семей. Ни к новой, ни к старой вере отношения не имеют. А в документах имени родительского не заменишь. Хоть там Евтихий, хоть Евлампий. Зато в обиходе часто переиначивают.

— Смокотина, выходит, из старообрядческой семьи?

— Да. Из Агаповки. По Каргале староверческая деревня встык с Фроловкой стояла. Я двадцать лет здесь. Приехал, как раз обе распадались. Агаповцы к нам подались, а у фроловцев вера покрепче — на север. Единицы, понятно.

— Значит, Фроловка и Агаповка рядом стояли?

— В принципе одно село считалось.

— Случайно не знаете, у Евтихия лодка была?

— Если не три. Он хоть и старовер, техники никакой не чурался.

— А эта Смокотина на работе сейчас?

— При вас по селектору с ней разговаривал. Будете ее допрашивать?

— Допрашивать? Ни в коем случае! Ей сейчас никак нельзя дать понять, что ею интересуются.

— А мне что с ней делать?

— То есть? Что вы с ней раньше делали?

— Ничего. Мы и не видимся почти. Так. Здравствуйте и до свидания.

— Вот и продолжайте, пожалуйста, в том же духе.

— Но она с завтрашнего дня в отпуск уходит. Отпуск ей не давали, работать некому. Так она у меня просилась. Два дня назад я ей разрешил.

— Отпуск? — переспросил Шатохин. — Это что, она выпросила?

— Положен ей. С семнадцатого июня. У нее и путевка есть. В Трускавец вроде бы.

Они подошли к зданию порта. Разговор на людях пришлось невольно прервать. Сидельникова окликнули. Минуты три, пока он разговаривал, Шатохин переминался с ноги на ногу, разглядывал носки своих давно не чищенных сапог. Нужно было выкроить минутку, забежать домой, переодеться, привести себя в порядок, да некогда. «ЯК-40», который он принял за самолет из крайцентра, так и стоял на летном поле, а ожидаемый Шатохиным самолет все еще не прилетел, намного опаздывал.

Мысль о самолете мелькнула и была тотчас вытеснена более важной: Смокотина уходит в отпуск... Впрочем, почему бы ей и не отправиться теперь в отпуск? Самое, пожалуй, время. Он бы на ее месте чуточку помедлил. Хотя, зачем?

Командир отряда закончил разговор, попрощался с собеседником, и они, войдя в здание порта, снова оказались в кабинете.

— Смокотина уже взяла билет? — задал вопрос оперуполномоченный, удобно устраиваясь в кресле.

— Нет. Я бы подписывал. Ей льготный положен.

— Медлила, боялась, отпуск не дадут?

— С путевкой на руках разве удержишь ее. Вот только не понимаю, почему не спешит.

— Если разрешили, не мешайте Смокотиной уехать. И очень прошу, принесите ее личное дело.

Командир направился к двери.

— Кстати, — спросил Шатохин, — почему нет самолета из крайцентра?

— Там с утра грозовой дождь, порты закрыты.

СПУСТЯ полтора часа Шатохин был в кабинете майора Звонарева, докладывал о диспетчере Смокотиной, о молодых пилотах, о неизвестном, который с двумя чемоданами в день совершения в Черданске преступления убыл транспортным самолетом на Шаламовку.

Перед майором лежало личное дело сотрудницы аэропорта. В левом верхнем уголке наклеена фотография. Смокотина была блондинкой. Снимок точно соответствовал ее возрасту. Больше тридцати пяти по фотографии ей не дать. Взгляд темных глаз спокойный, чуть насмешливый. Рельефные подкрашенные губы, широковатый нос. Черты лица некрасивые, но приятные. Майор глядел на фотографию и слушал оперуполномоченного.

— Все это хорошо, — произнес он, когда Шатохин умолк. — Но не окажется ли так, что Смокотина к делу не причастна? Предложили, скажем, ей десятку, а то и четвертной, она и соблазнилась. Может оказаться, что в то утро еще кто-нибудь прихватил на борт нелегальных пассажиров. Летчики по своей инициативе, авиатехники упросили...

— Согласен, товарищ майор, насчет нелегальных. Но все-таки диспетчер не десяткой соблазнилась. Те, за которых раньше летчиков просила, — случайные. Их для отвода глаз отправляла, чтобы этот после не выделялся.

— Пока не доказано.

— Попробую. Я утром докладывал, помните, на берегу Каргалы сильно примята трава и кирпичи в воде валяются. С травой еще объяснимо: думаю, сообщник ждал на берегу, прохаживался, лежал. А вот с кирпичами — голову сломал, одно получается: случайно выкинули. Но какие там случайности. В аэропорту гляжу, как вещи через ограду подают, и понял: никто не прохаживался по берегу, не ждал. Один там человек был. И кирпичи привез с собой специально, для весу понадобились. Понимаете?

— Не совсем.

— На складе преступник пушнину набивал, безусловно, в мешки или рюкзаки. Увязывать, тащить, на мопеде везти удобнее. Но удобно только в тайге. Четыреста с лишним штук, невыделанных, как ни приминай, тюк огромный. Такой багаж приметен, на люди с ним не выйдешь. А в чемоданы упаковал, и порядок полный. Вот от того, что меха перекладывал на берегу реки, в чемоданы втискивал, один втискивал, трава и примята.

— И все же, при чем кирпичи?

— Для тяжести. Объемные чемоданы в руки берешь, на тяжесть заранее настраиваешься. Легкий он подозрительным сразу покажется. А если заботились, чтобы подозрительным не показался, значит, заранее предполагалось чемоданы передавать в чужие руки. И вот эти кирпичи или не потребовались — все-таки столько шкурок спрессовать, тоже вес, — или преступник прихватил с собой лишние.

Звонарев слушал внимательно, не перебивая.

— Кстати, от реки до порта унести чемоданы незамеченным никем проще простого, — продолжал Шатохин. — Я сейчас проходил около складов ГСМ. Там мимо глухого забора от реки на портовскую дорогу выйти — шагов сто сделать. А там с вещами каждое утро к порту чуть не толпами тянутся.

— Выходит, — сказал Звонарев, — если следовать твоей версии, преступник в Шаламовке не задержался.

— Конечно, нет. Я глядел расписание. Из Шаламовки два рейса на крайцентр: в половине двенадцатого и в три местного. Улететь просто, риска почти никакого. Когда охотничий сезон закрыт, досмотра багажа нет. Сдаешь вещи, металл щупом пробуют, не открывая. И все, свободен. Если в срок самолет улетел, преступник приземлился в крайцентре, пока мы не забили тревогу.

— И где он сейчас, по-твоему?

— Скорее всего в Нежме.

— Вот как? — удивленно вскинул брови Звонарев.

— Да, я так думаю. Поставим себя на его место. Его видели две недели назад во Фроловке. Значит, у нас он минимум эти две недели проживал, плюс день, другой, третий. Райцентр маленький, каждый приезжий на виду. Не болтался же он без дела, наверняка куда-нибудь на работу устроился. С документами, честь по чести. Сейчас, когда все удачно исполнено, зачем ему исчезать. Понимает, на кого милиция первым делом внимание обратит. Вернулся вторым или вечерним рейсом.

— Значит, меха должны находиться в крайцентре?

— Пожалуй. Если его не встретили.

— Едва ли. — Майор отрицательно покачал головой. — Провернули вдвоем со Смокотиной самое трудное, напоследок зачем к помощникам прибегать.

— Тоже так думаю, — согласился Шатохин. — В камере хранения оставил чемоданы, не исключено, что у родственников. Не посвящая, разумеется.

— Никто у диспетчера не останавливался, не узнавал?

— Нет. Отшельницей живет.

— Значит, меха забрать должна Смокотина. Представляешь, как сейчас важно, чтобы она чувствовала себя вне подозрений. С Сидельниковым поговорю, а ты пилотов предупреди. Хорошо бы выяснить, с кем переписывается эта Смокотина, насчет лодки прощупать. Но ты в это дело, пожалуй, не вмешивайся. Займись тем, с чемоданами. С чего думаешь начать?