Бармен: …и результат столь же печальный…

Старик: Но меня тут интересует твоё отношение к этим двум событиям?

Бармен: С точки зрения медицины всё идентично: ни в том, ни в другом случае я ничем помочь не могу…

Старик: А по-человечески?

Бармен: Мальчишка, скорее, вызывает восхищение, а ханыга – досаду: мало того что мне перевести дух не дал, так ещё и близким своим столько беды принёс…

Старик: То-то и оно. Но почему всё-таки разное отношение? Смерть, казалось бы, – она и есть смерть. А тут две идентичные ситуации, а воспринимаются противоположно?

Бармен: В первом случае – красивая смерть!

Старик: Voila une belle mort![5] Ну, ты прямо как Наполеон об Андрее Болконском при Аустерлице. Но только тут есть одна закавыка. Наше поколение было воспитано на фразе Николая Островского из его романа «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы…»

Бармен: «…не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

Старик: А тебе не кажется, что эта фраза внутренне противоречива?

Бармен: Почему?

Старик: Если самое главное у человека – это жизнь, то надо бы её поместить на алтарь и служить ей, ублажая её изо всех сил. По-моему, в этой фразе утверждается, что самым главным является не жизнь…

Бармен: А что?

Старик: …чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Разве не так?

Бармен: Пожалуй, так…

Старик: Но почему ты всё-таки восхищаешься парнем?

Бармен: Потому что он не зря умер.

Старик: Значит, есть понимание, что жизнь можно прожить зря, а можно и не зря?

Бармен: А как иначе?

Старик: То есть ты ценишь то, что он отдал свою жизнь за другого? Значит, ты ценишь самопожертвование?

Бармен: Я как-то об этом не задумывался… но, наверное, да.

Старик: А почему ты раздосадован смертью ханыги?

Бармен: Да как-то всё никчёмно… мне неоднократно приходилось приезжать к повесившимся по пьяной лавочке: родственники рыдают, полная безысходность… это очень неправильно, нехорошо, но, если честно, подкатывало такого даже ногой пнуть от досады. Я понимаю, что должен помогать любому: а тут ни помочь, ни утешить нечем, и сам как будто куда-то вляпался…

Старик: То есть в данном случае ты воспринимаешь потерю жизни этого ханыги как саморастрату?

Бармен: Да. Очень точное определение.

Старик: То есть жизнь можно разменять в одном случае на нечто более ценное, и тогда это будет самопожертвованием, а в другом – обесценить её, разменяв на гроши?

Бармен: Да, я это чувствую, только на уровне интуиции…

Старик: По-моему, она тебя не подводит. Но тогда получается, что есть некоторые реальности, которые могут быть дороже жизни и на которые эту жизнь можно разменять? И что же это за вещи такие или явления?

Бармен: Ну, вот молодой человек спас девочку ценой своей жизни.

Старик: А когда ещё подобное воспринимается как благо?

Бармен: Наверное, любой солдатский подвиг…

Старик: А почему солдатский подвиг столь ценен?

Бармен: Он во всех народах и во все времена ценен. Гамзатовские «Журавли» пропечатали это на все века и для всех народов.

Старик: Расула Гамзатова ты хорошо вспомнил… по-моему, у него в подлиннике на аварском даже не солдаты, а джигиты…

Бармен: Да, это расширяет горизонт: витязи, джигиты, рыцари. Воин отдаёт свою жизнь за Родину, за мать, за сестру, за дочь, за сына… если солдат не пойдёт на войну, защищая их, то погибнут все. Это его долг.

Старик: «Всё, что должен, всем прощаю!» – как любит повторять один мой очень хороший знакомый, наблюдая хроническую людскую безответственность. К деонтологии я отношусь хорошо, но само чувство долга должно чем-то подпитываться, иначе оно выхолащивается…

Бармен: Потому что они ему дороги. И Родина дорога.

Старик: И в чём же тут сердцевина?

Бармен: В любви?

Старик: Принимается. На Памятнике героям Плевны есть надпись: бо́лши сея́ любве́ никто́же и́мать, да кто ду́шу свою́ положи́т за дру́ги своя́ (Ин. 15:13)[6]. То есть мы выделили одну категорию, или явление, которая превышает человеческую жизнь по своей ценности. Это любовь?

Бармен: Да.

Старик: И главное, что через чувство любви, наверное, прошёл всякий человек. Каждый пережил состояние, когда некто другой оказывается ему если и не дороже его самого, то, по крайней мере, не менее важен.

Бармен: Вы та́к ставите этот вопрос: важнее и дороже самого себя?

Старик: А как иначе? А что это такое: «Я тебя люблю»?

Бармен: Я об этом сильно не задумывался: любовь сама вспыхивает… бурлит…

Старик: Я бы дал такое определение: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо!» – даже, точнее: «Я хочу, чтобы тебе было с каждым днём всё лучше и лучше»…

Бармен: То есть Вы переносите весь акцент на другого?

Старик: Но я же попросил ответить на вопрос, что такое «я тебя люблю», а не «я себя люблю»?

Бармен: Резонно…

Старик: Самое интересное, что так любить мы, в сущности, не умеем…

Бармен: А как?

Старик: Чаще всего приблизительно так: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо, но только со мной!» – или ещё точнее: «Я хочу, чтобы тебе было хорошо! А что мне за это будет?»

Бармен: Наверно, так… себя, родного, трудно позабыть… но похоже, что это уже не любовь…

Старик: Похоже… ибо ради такой любви вряд ли кто пойдёт отдавать свою жизнь. А коли отдавали и отдают, то, значит, есть любовь безусловная.

Бармен: Кажется, убедили…

Старик: А есть ли ещё нечто, что ценнее жизни?

Бармен: Правда.

Старик: Пожалуй, не вполне соглашусь. Правда, конечно, вещь ценная, но, как говорят, у всякого – своя правда. Вот у фашистов, например, разве не было своей правды? Ан, как-то ради такой правды жизнь что-то не хочется отдавать… во всяком случае, нормальному человеку… Может быть, есть более точное определение у того, что ты назвал правдой?

Бармен: Истина?

Старик: Да. Это уже безусловное понятие.

Бармен: Ради неё, ради её поиска люди шли на многие лишения…

Старик: Вон Петтенкофер и Эммерих, пытаясь отстаивать свои взгляды на распространение холеры, выпили культуру холерного вибриона. Потом это повторил Мечников; правда, никто не заболел, но разве это имеет значение, если они сознательно шли на это?

Бармен: Они искали истину с риском для жизни. А сколько копий было сломано в спорах о вращении Земли вокруг Солнца с упрямым утверждением: а всё-таки она вертится… и Джордано Бруно…

Старик: Наверное, это не самое показательное…

Бармен: Почему?

Старик: Во-первых, на смерть Галилео Галилей ради этого всё-таки не пошёл. А во-вторых, Джордано Бруно сожгли не как учёного, а как еретика, отрицавшего основы христианского учения. Это не оправдывает инквизиции, но и не делает сего авантюриста мучеником за науку.

Бармен: Авантюриста?

Старик: Да. Он не без корысти пытался состряпать свою собственную религию, в общем-то хуля религию господствующую. Законы той эпохи были несладкими, но надо было отдавать себе отчёт, на что идёшь.

Бармен: Заигрался?

Старик: Думаю, что да. Можно вспомнить более близкие к нам времена, когда в тридцатые годы нашего XX века велись споры о генетике. Споры эти даже получили очень оригинальное название: Дрозсоор – совместные орания о дрозофи́ле. Тогда многие учёные за свои взгляды в ссылку отправились[7]. А началось всё с Аристотеля: «Платон мне друг, а истина дороже»[8].