– Что плохого в том, чтобы быть фитнес тренером? – Я все-же задал этот вопрос после долгой паузы.

Катя удивленно приподняла бровь.

– А что хорошего? – Сказала она, – они спят со всеми подряд клиентками, ты в курсе? Да и клиентами, если надо. Среди них половина – геи.

Мне стало обидно за тренеров.

– Вовсе нет, – сказал я, – кто тебе такое сказал?

Тогда мы первый раз поругались.

Я вздохнул, еще раз проверил страховку, и запустил двигатель люльки. Платформа дернулась, и начала долгий и нудный подъем. Можно было воспользоваться более быстрым техническим лифтом – но зачем, если инспекционную люльку никто не собирался демонтировать? А мне хотелось побыть наедине. Вид ночного города успокаивал. Собственные невзгоды здесь, на высоте, теряли важность. Парень должен быть сильным. И пускай внутренний ребенок тихо сопит, спрятав лицо в ладошки.

Мы не разговаривали целый день. А потом все вернулось: и страсть, и нежность, и понимание. Как оказалось, ненадолго. Теперь я понимаю, что Катя изучала меня – осторожно, чтобы не спугнуть перспективный вариант. Первое знакомство: симпатичный, не хам, внимательный. Наверно, для начала этого было достаточно. Потом: не пьет, не курит, есть деньги на поездки и развлечения. Не тупой. Можно встречаться. Дальше – работа, жизненные перспективы. Не айтишник, к сожалению. Строитель. Вроде бы окей. Можно вырасти до нужного уровня. Нет родственников в Москве и своего жилья. Плохо, но пока не критично. Нет российского гражданства. Очень плохо. Обещает получить – но где гарантия? Дальше – больше: сам из Киева, мама вообще в Донецке живет. Работает по патенту. Гастарбайтер? Ужас!

«Леша, ты же понимаешь, дело не в тебе, – в ее глаза стояли самые натуральные слезы, – дело во мне. Давай закончим сейчас, пока у нас еще есть теплые чувства. Сохраним хорошие воспоминания».

Сохраним. Хорошие. Воспоминания. Я сжал кулак, и едва сдержался, чтобы не ударить кулаком по железной балке. Вдох – пауза – выдох через плотно сжатые губы.

Все, что ни делается – к лучшему. И хорошо, что так вышло. А то прожил бы жизнь с такой… а оно все равно всплыло бы, так или иначе. Характер не спрячешь. Страсть бы ушла, рано или поздно. Жизнь прожить – не поле перейти. Любые невзгоды, а рядом не родственная душа, ради которой можно и горы свернуть, а предательница. Все понимаю умом. Но на сердце все равно черным-черно. И пацан внутри тихо давится слезами обиды.

Многие люди бояться высоты. Это так странно. Что может быть лучше, чем наблюдать мир сверху? Огни ночного города – волшебное зрелище. Россыпь драгоценностей. Миллионы судеб в одной картине. Интересно осознавать, что прямо сейчас, перед тобой, чье-то счастье и невзгоды. Смех и слезы – все здесь, только протяни руку.

Жизнь – странная штука. Мне нравится работать руками, стройки обожаю с детства. Но я и представить себе не мог, что буду простым рабочим на площадке. Я ведь в КНУСА поступил, на инженера. И учился хорошо. Мог бы диплом получить. Если бы не клеймо «сепара» из-за мамы в Донецке, которую вывезти было просто некуда. Потом с деньгами и подработками стало совсем плохо, да и угроза призыва замаячила вполне реально.

Люлька опасно качнулась. Ветер крепчал, воздух насыщался энергией скорой грозы. Я посмотрел наверх. Еще десяток метров – и люлька скроется в густом тумане низких облаков. Вообще-то, в таких погодных условиях пользоваться люльками запрещалось. Вот-вот должны остановить технические лифты.

«Успею, – подумал я, – пара минут в запасе точно есть».

Но я не успел. Как только люлька скрылась в тумане, вырубили электричество. Прошел сигнал готовности к грозе. Это значит, народ ушел в укрытия.

Люлька остановилась на середине уровня, где технических укрытий не было. Мысленно выругавшись, я начал прикидывать, куда можно было бы люльку надежно принайтовать тросами, или где ее вытащить на бетон, но ничего подходящего на глаза не попадалось. Мешал туман, и аварийное освещение было слишком тусклым. Свободно болтающуюся в грозу люльку могло сильно повредить, и тогда не избежать штрафа.

Грустно вздохнув, я отстегнул карабин страховки, и потянулся к ближайшему выступу арматуры, схватившись за который рассчитывал потом спрыгнуть на перекрытие этажа. Люльку потом можно попробовать подтянуть канатом, медленно стравливая несущий трос. Без электричества это было совсем не просто – но люфта тормозного устройства должно было хватить для этой операции. Арматура оказалась слишком далеко, не дотянуться. Надо прыгать.

В момент прыжка мощнейший порыв ветра ударил мне в лицо. Совсем рядом прошипела молния. В глазах потемнело. Руки схватили пустоту. В первую секунду страха не было, я еще не осознал, что происходит. Но приятное ощущение невесомости все длилось, в животе что-то щекотало, ветер свистел в ушах. И я понял, что мне конец. Сжался внутренне. Почему-то мне казалось, что там, внизу, будет очень больно, и я успею все почувствовать. Потом вспомнил о маме, и тогда предпринял последнюю, отчаянную попытку выжить: кувырок в воздухе, и я лег на поток, стараясь делать так, как видел в роликах про парашютистов. Но шансов не было никаких: серая глыба здания мелькала слишком далеко, а ветер относил меня в сторону, прямо на фундамент строящейся рядом башни. Еще полторы секунды полета. Кажется, я закричал. Непосредственно перед ударом вдруг появилось странное видение: я в горах, среди ледяных глыб и нагромождений суровых скал. Светит яркое солнце. А мне в глаза смотрит огромный кот с густым серебристым мехом. В его глазах стоят слезы.

Наступило странное спокойствие. Я видел склонившиеся надо мной расплывчатые тени. В глазах медленно темнело, и они исчезали, растворялись в черноте. Странно, но меня это совсем не пугало. Боли тоже не было – только нарастающее ощущение тепла и покоя внутри. Если бы я мог – я бы закрыл веки, чтобы не видеть этого гаснущего мельтешения неясных фигур. Словно в ответ на мою невысказанную просьбу, одна из фигур наклонилась, и, тяжело вздохнув, прикоснулась к моему лицу, закрывая глаза.

Еще я слышал голоса, тоже медленно тающие, как будто между нами росло расстояние.

– Да пес его знает, как так получилось! – Я с трудом, но узнал нашего бригадира; в голосе была злость и досада, – ищи – свищи теперь другого высотника!

– Высотника другого тебе, да? – Это был пробраб, – а не охуел ли ты часом? Сутки работы по пизде пошли! И жмура теперь куда девать, а? Че глаза отводишь?

– Щас ребята скорую вызовут… – пробормотал бригадир.

– Хуеную! – Продолжал яриться прораб, – он у тебя че, официально устроен?

– Да как можно!

– Кароч, бери своих гавриков. Снимайте труп с арматуры. В мешок – и на полигон, с ближайшим грузовиком. Сам лично поедешь! И не пиздеть никому, это ясно!?

– Да как его снять-то!? Он застрял метра на два, что твой лосось на кукане!

– А я ебу как снять? Твоя проблема. Чтоб через пятнадцать минут нихера тут не было. Место оцепить. И труп накройте чем-нибудь, пока снимать будете. Место почистить, чтоб ни кишок, ни крови. Свет не брать! Если утечка будет – придушу лично, это ясно?

– Ясно, – недовольно пробормотал бригадир.

– Все, выполнять! – Рявкнул прораб, и, вздохнув, добавил, – царствие небесное, эх, молодой парень был. Жаль-жаль…

Голоса растаяли; пришла тьма, а за ней – слепящий белый свет.

Мне отчаянно не хватало воздуха. Легкие жгло огнем, в голове пульсировало. Я дышал часто-часто. Диафрагма ныла. Было душно, и жутко воняло. Я рванулся, и попытался сесть. Что-то шуршащее и скользкое обвилось вокруг тела, сковывая движения. Я отчаянно заработал руками, пытаясь найти проход, или разорвать эту непонятную штуку. К моему удивлению, раздался треск, грубая мешковина, в которую я был закутан, словно в саван, повисла лохмотьями. Наконец, удалось вдохнуть воздух. Нельзя сказать, чтобы он был чистым и свежим, но, по крайней мере, в нем был кислород. Красная пелена перед глазами медленно таяла. Я выбрался наружу.