Когда женщина исчезла из поля зрения, я достала из корзины визитку, на которой было написано: «Фрау Ида Шуртер». До тех пор я выживала на благотворительности и доброй воле, но понимала, что когда-то придется зарабатывать деньги. Эта уличная встреча открыла передо мной целый мир возможностей. Останься я в Оберфальце, то унаследовала бы ресторан с баром и пошла по стопам матери. Но я ушла и теперь могу сама выбирать свое будущее. Нужно учитывать, что Томас может не выжить в этой войне, не приедет и меня не найдет. Придется самой зарабатывать на жизнь, а что может быть лучше, чем профессия портнихи? Ведь это я умею.

Визит к фрау Шуртер увенчался успехом. Для начала она попросила меня переделать пару платьев. Первое, сшитое из хлопчатобумажной ткани в цветочек с атласным плетением, я просто изменила так, как она просила. Вторым оказалось темно-серое шерстяное платье. Фасон, ma chère, сказать, что он ей не шел, – значит, ничего не сказать. Я взяла на себя смелость переделать его в такой наряд, чтобы не только подходил ей, но и красил, подчеркивая достоинства фигуры. Увидев платье на вешалке, она скептически поджала губы, но, как только примерила и посмотрелась в зеркало, недоверчивость рассеялась и перешла в восторг. Когда после первого заказа она вложила мне в руку банкноты и монеты, чувство, что я держу деньги, заработанные вполне доступным собственным трудом, ошеломило.

По дороге домой я купила небольшой пакет шоколадных конфет для профессора – первый в жизни подарок. Остаток, не так уж и много, спрятала в носок у себя в комнате. Я и не ожидала, что так обрадуюсь.

День и ночь я сидела, кроя и отделывая, ушивая и распуская, удлиняя и укорачивая, придумывая фасон и подгоняя по фигуре платья ее подруг и их знакомых. Вот такой ускоренный курс кройки и шитья и бизнеса. Владение иголкой оттачивалось с каждым новым заказом, навыки переговоров с заказчиком тоже. Вскоре я купила подержанную швейную машинку. Пришлось немного потренироваться на обрезках ткани и старом платье, но, освоившись, я поняла, что с увеличившимся объемом работы я, как Румпельштильцхен, пряла золотую нить.

Пальцы сами, словно по волшебству, кроили и шили, а за годы работы в баре я научилась общаться с людьми. Я работала, копила и мечтала о собственной швейной мастерской.

Каждый раз, получив деньги, я откладывала на ребенка, на мастерскую и покупала что-нибудь изысканное, шоколад или душистое мыло для профессора. И была счастлива.

У нас с профессором установился негласный распорядок дня. Он проводил утро в Высшем коммерческом училище, потом, придя домой, обедал, спал, вторую половину дня читал, сидя в кресле, или писал за письменным столом.

У меня утро проходило в уборке, стирке, глажке, ходьбе по магазинам и приготовлении обеда. Днем я посещала клиентов, снимая мерки, скалывая детали булавками, делая зарисовки и слушая пожелания, потом возвращалась домой.

Вечера мы коротали вместе: я шила, а он читал. Поняв, как мало я знаю о мире, он стал зачитывать газетные статьи вслух. Пока кроила, скалывала булавками, гладила, строчила платье за платьем, я узнавала о безумиях, кровопролитиях и яростных силах, сталкивающих армии на поле боя.

Однажды вечером профессор заметил, как я вздрогнула.

– Что случилось?

– Ребенок, – поморщилась я. – Толкается.

Иногда в животе порхали бабочки, но иной раз возникали болезненные толчки.

– Ребенок растет, и ему требуется больше места, – встав с кресла, сказал он и протянул руку. – Можно?

Я заколебалась. Мы жили бок о бок, но никогда не прикасались друг к другу, кроме той ночи, когда он рассказал о своей семье.

– Да, – наконец согласилась я.

Он положил руку мне на живот и ждал. Когда ребенок взбрыкнул, он тепло улыбнулся, и я ответила ему улыбкой. Мы словно пересекли невидимую границу.

– Вы решили, что будете делать потом? – обычным тоном, но пристально глядя мне в глаза, спросил он.

– Я коплю деньги, чтобы открыть швейную мастерскую.

Он уставился на меня.

– Понятно. Хороший план. Но я говорю о ребенке.

– Ой, – поняв ошибку, покраснела я. – Еще нет.

Он долго смотрел на меня, потом сказал:

– Не отказывайтесь от него.

Иногда я бросала работу, клала руки на упругий растущий шар, и ждала, что живот вспучится, когда ребенок пошевелится или толкнет меня. Научилась различать, когда он спит, и ждать бурной деятельности, когда ложусь спать я. Ощущение другого существа внутри стало спасением от терзающего одиночества, которое я испытывала, несмотря на… или благодаря атмосфере счастливого дома, которую мы с профессором старательно поддерживали.

Я купила ребенку одежду… просто, чтобы не оставлять его голышом, говорила я себе. Ребенок во мне рос, и мне пришлось отпускать платья, ходить, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, но я так и не решила, куда его отдать.

В редкие минуты отдыха моя рука постоянно лежала на раздутом животе, как бы выражая те чувства, которые я сама еще толком не поняла.

Живот рос, и меня замучила отрыжка от несварения желудка. Я пошла в аптеку и, пока ждала лекарство, антацидное средство, которое фармацевт наливал в стеклянную коричневую бутылочку, наблюдала, как его помощница достала толстый рулон ваты. Развернув его, отмерив и отрезав нужный кусок, она завернула его для покупательницы. Такого рулона я не видела давно, со времен последних месячных.

Фармацевт принесла помощнице бутылочку с лекарством для меня.

– Что-нибудь еще?

Я показала на белый рулон.

– Метр ваты, пожалуйста.

Пригодится вытирать ребенку попку.

Любой шкафчик в ванной – и ты в этом убедишься, стоит только распахнуть зеркальные дверцы, – это линия фронта между нашими поисками молодости и красоты и борьбой с недугами и медленно подкрадывающейся смертью. С возрастом соотношение меняется: радужную палитру лака для ногтей, губной помады, теней для век, тушь для ресниц, румяна, пудру и тональный крем теснят флаконы с лекарствами, тюбики с мазями, баночки и упаковки с таблетками. Ох, ma chère, это медленный марш смерти, победа белых пластиковых аптечных пузырьков над губной помадой, отступление Dior, Lancôme, Chanel и наступление Johnson & Johnson, Pfizer и Procter & Gamble. Однако я не променяла губную помаду, красиво уложенную в черный футляр, на скучные белые пузырьки микстур и химикатов. Они меня еще не одолели.

Некоторые, правда, я все же держу при себе: витамин С, аспирин и пенициллин. Их важность я оценила давным-давно.

Аспирин известен с незапамятных времен. Еще тогда, когда люди ходили в шкурах – я про дубленые и высушенные, отделанные и сшитые, а не просто наброшенные на плечи, – шаманы применяли листья и кору ивы для лечения боли и лихорадки. Гиппократ пользовал ею еще за четыреста лет до нашей эры. Теперь нам известно не только противовоспалительное и обезболивающее действие аспирина, он предотвращает закупорку кровеносных сосудов. Когда мать узнала, что меня изнасиловали, она дала мне аспирин. Жалкая попытка! Разве аспирин облегчил бы боль отцовского предательства, моего унижения или насилия Шляйха, ума не приложу? Похоже, это был символический жест пойманного в ловушку. Мне так и не пришлось поговорить с ней об этом.

Утром двадцать первого июля 1944 года профессор, взволнованный сообщением по радио о покушении на Гитлера, выскочил из дома купить свежую газету.

В то утро я все делала медленно. Тупая постоянная боль не дала мне как следует выспаться, и я чувствовала себя разбитой. Но до предполагаемой даты родов оставалось несколько недель, и я не беспокоилась. Я очень осторожно несла к мойке фарфоровый розенталевский кофейник, одну из немногих вещей из приданого жены, привезенных профессором из Лейпцига. Когда гестапо разграбило квартиру, его вместе с несколькими другими вещами спас сосед.