И все же меня волновала растущая во мне жизнь. Я понимала, с ребенком придется расстаться – так поступали все женщины в моем положении, однако, сидя за шитьем или гуляя по улицам городка, я завидовала другим матерям с детьми. Но, напомнив себе, что беременность была нежелательной, а Шляйха я ненавидела, воспитывать его ребенка я не могла.

Однажды профессор, вернувшись с работы пораньше, застал меня на четвереньках, отмывающей на кухне пол. И для него это стало явным откровением. Он застыл на пороге и чуть ли не закричал:

– Роза, что вы творите? В вашем-то положении!

С трудом оторвав руки от пола, я села на пятки.

– Обычная уборка, как каждый день.

Он шагнул вперед.

– Вы каждый день моете полы? – спросил он уже мягче.

– Ой, только не ходите по мокрому полу, дайте ему просохнуть!

– Я просто хотел чашечку кофе, – ответил он, но повернулся и в задумчивости ушел.

– Сама принесу, дайте только закончить! – крикнула я вслед.

Когда я принесла ему кофе, он неподвижно стоял у камина и гладил фотографии на полке. Раньше я никогда не замечала, чтобы он даже их разглядывал. Когда я вошла, он опустил руки и повернулся ко мне.

– Роза, – отрывисто спросил он, – сколько лет вашим туфлям?

– Ох, года два, кажется, – застигнутая врасплох, ответила я. – Точно, мать так радовалась прошлым летом, что ноги наконец перестали расти и не нужно покупать новую пару.

– Ну, они свое отработали. Извините, что я не обратил внимания. Пора покупать новые.

Я взглянула на туфли. Я чистила их каждый день, но они сильно износились, подошвы сбились, и в дождь ноги промокали. Он, конечно, прав, но денег у меня не было даже на починку.

А профессор дал мне уже столько, что стыдно было просить о большем.

– Да они вроде пока ничего, профессор, – возразила я.

– Чушь, – быстро отмахнулся он. – Я же видел дыры в подошвах.

– Но…

– Никаких «но». Завтра идем за покупками. Я ведь не привык о ком-то заботиться. Этим занималась жена.

Он повернул ко мне фотографию худощавой женщины с темными, коротко стриженными кудрями. Я много раз вытирала пыль с рамочек и гадала, кто это. Мне казалось странным, что он никогда не упоминал ни о ней, ни о детях на других снимках, но я не смела вмешиваться. Я обрадовалась, что он затронул эту тему.

– Ах, – восхитилась я, – какая красавица!

– Да. Была.

Он отошел от камина и уселся в кресло.

Я подошла к фотографиям и стала их рассматривать.

– Это ваши дети? – после долгого молчания спросила я.

– Я приехал сюда, чтобы получить для них визы. Пришлось приехать первому, чтобы привести в порядок документы. А когда вернулся в Лейпциг, нацисты их арестовали.

– Ох, – тяжело вздохнула я, моментально поняв, что это значило.

Сейчас мне странно об этом вспоминать, но в то время я думала, что они погибли от какого-нибудь несчастного случая. Я была молода, жила относительно спокойно в отдаленной деревне, ничего не ведая, и даже понятия не имела о том, что происходит в Германии. Все это придет ко мне позже, станет неизбежным после войны. За свою короткую жизнь я уже хлебнула горя, но мое первое представление о чужих потерях, травмах и страданиях появилось в тишине этой гостиной.

– Поэтому вы не нашли меня сразу. Я снял большой дом для нас всех, и у Томаса оказался тот адрес. Вернувшись, я переехал в меньшую квартиру.

После долгого молчания я отважилась спросить:

– Что с ними случилось?

– Они погибли.

Он уставился на ковер. Я встала перед ним на колени и взяла за руку. Я не могла подобрать слов, не могла постичь всей боли утраты, что значила для него гибель детей. И мало что могла предложить в утешение – только свое присутствие.

Он не выдернул руки, и мы долго еще так сидели.

– Я замкнулся и искал уединения, – наконец признался он, – но, наверное, ангелы послали мне вас. Вас с бесконечным шитьем, уборкой и жизнелюбием.

Я покраснела и отпустила его руку.

– Профессор, чем еще, кроме домашних дел, я могу отблагодарить вас за доброту? – поднимаясь, заметила я.

– Нет, это я должен вас благодарить, – покачал он головой. – И новые туфли вам просто необходимы. Завтра пойдем и купим.

В Бриксене продавали три вида обуви: для работы, для ходьбы по горам и на выход. У меня никогда не было возможности примерить больше двух-трех пар, которые мать считала подходящими. А в Санкт-Галлене женщины примеряли туфли разных фасонов для разных целей, и не только черные или коричневые. Профессора забавлял мой восторг, а еще больше – выбор пары крепких башмаков, а не более элегантной модели – сказывалась практичность официантки. Но даже эти туфли были самыми шикарными из тех, что я когда-либо имела: блестящие, кожаные бежевые с коричневым, с маленькими кожаными шнурками. Я была от них в восторге.

В тот вечер после обеда, когда я варила кофе, профессор вошел в кухню.

– Я купил вам кое-что еще, – вдруг застеснявшись, сообщил он.

– Ой, но туфель уже более чем достаточно, – заметила я.

– Нет, это нечто другое. В магазине я заметил, с каким удивлением на нас смотрели люди. Потому что на вас не было вот этого.

Он протянул небольшую коробочку, завернутую в белую папиросную бумагу. Я взяла ее. Там было что-то твердое и легкое.

– Откройте, – настойчиво попросил он.

Под папиросной бумагой скрывалась маленькая красная коробочка, а в ней – простенькое золотое колечко. Я смущенно посмотрела ему в лицо.

– Наденьте, – велел он, рассеянно массируя шею. – Люди заметят, начнут спрашивать. Многие женщины потеряли мужей на войне. Говорите всем, что вы вдова. Это мой кофе? – Он шагнул вперед. – Я сам отнесу.

Когда я вышла в город с кольцом на пальце и в новых удобных туфлях, то впервые в жизни почувствовала себя красивой и элегантной. Теперь ко мне вежливо обращались местные дамы, рыночные торговцы предлагали скидки. Профессор получал немного, несмотря на его звание, у него была временная должность, состряпанная из любезности коллегами, и приходилось экономить деньги, которые он давал мне на продукты, но перед улыбкой и тирольским акцентом никто не мог устоять: продавцы снижали цены.

Однажды на улице меня остановила молодая женщина, ненамного старше меня, толкавшая коляску с пухлым младенцем. Меховая короткая шубка распахнулась, показав плохо сидящее шерстяное платье, слишком сильно обтягивающее полную грудь.

– Gnädige Frau[10], извините за вопрос, но где вы взяли это платье?

Я вздрогнула от ее вопроса и оглядела платье. Сколько времени я на него потратила, меняя фасон, перекроила его, сместив вихревой зеленый и черный рисунок, но внизу оставила изначальную модную черную плиссированную оборку.

– У фрау Остер, – ответила я. – Она была так добра ко мне.

– Я так и думала. Я от него отказалась, потому что выглядела как капуста. Но на вас – совсем другое дело, смотрится просто изумительно. Сами перешили?

И, не дожидаясь ответа, открыла сумочку.

– Послушайте, я живу здесь.

Она положила визитку в мою корзинку среди овощей и завернутой в газету форели.

– Приходите. У меня столько платьев, которые нужно перешить. Конечно, я заплачу. Всего доброго.

И покатила коляску с ребенком по тротуару.

Я смотрела ей вслед: она была чуть старше меня. Во время той мимолетной встречи она ни на минуту не отпускала коляску. Наклонившись, достала сумку, лежавшую на заботливо подоткнутом одеяле в ножках у ребенка, открыла ее и вынула одной рукой карточку, другой крепко держа коляску. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала, главным для нее было материнство. С ребенком ее связывали невидимые узы. Я положила руки на свой круглый тугой живот.

В этот момент отвлеченное понятие беременности стало ощутимой реальностью. До него я не понимала по-настоящему, что в этом разбухшем животе растет ребенок, мое дитя. И кончится война или нет, но через четыре месяца мне неизбежно рожать. Либо я отдам ребенка монахиням, либо стану матерью. Я проводила взглядом женщину с коляской и почувствовала в животе толчок.