Тут стена дома, возле которого они притулились, вдруг шевельнулась, оказавшись дверью, на пороге появился юноша и тихим голосом произнес:
– Входите.
В маленькой комнатушке было темно. Но вот затеплилась крошечная лампадочка, и выступило из темноты серенькое неприметное лицо Стааса Смулдерса.
Со стоном Аалт так и повалилась на пол. Петер прислонился к стене плечом, он дышал ртом и едва держался на ногах. Йоссе же, которому и в самом деле было нечего терять, стоял у двери, в любой момент готовый выскочить наружу или подраться.
Стаас снял тяжелый плащ, висевший на стене, и подложил Аалт под голову. Она проворчала что-то и завернулась в плащ, как гусеница.
Петер спросил у Стааса:
– Ты кто?
– Стаас Смулдерс, – сказал Стаас Смулдерс.
– Мы где?
– В доме моего хозяина, стеклодува Кобуса ван Гаальфе.
– А еще где?
– Это мастерская.
– А ты сам кто?
– Стаас Смулдерс.
– А еще кто?
– Сирота.
– А еще?
– Ученик стеклодува.
– Почему ты нам помог?
– Разве я вам помог?
– Зачем ты нас сюда впустил?
– Не знаю, – сказал Стаас. – Само как-то случилось.
– В таком случае раздобудь для нас воды, а если найдется поесть – будет еще лучше, – сказал Петер.
– Если я это сделаю – в доме услышат.
– Тогда не нужно, – простонала Аалт. – Я лучше полежу голодная, чем опять буду бегать по городу.
Стаас долго смотрел то на Аалт, которая так устала, что даже заснуть не могла, то на Петера, который так был взбудоражен, что даже сесть не мог.
Потом спросил:
– А это правда, что башмачки на барышне заколдованные?
– Так ты для этого нас впустил? – возмутился Йоссе. – Не ради милосердия, не ради снисхождения к великой любви этого мужчины и этой женщины, а ради своего пустого любопытства?
– Стеклодув выдувает стеклянные сосуды, которые сами по себе пусты, – сказал Стаас. – В этом суть нашего ремесла. Как же мое любопытство не может быть пустым?
– Что ж, в этом есть смысл, – признал Йоссе, философ из Уккле. – Продолжай.
– Я уже задал мой вопрос, – напомнил Стаас Смулдерс.
– Я бы сказал тебе, что никакого колдовства в желтых башмачках нет, – отвечал Петер, – но, по правде говоря, теперь в этом совсем не уверен.
Аалт слабо дернула ногой, словно в знак протеста.
– Если колдовство и было, то нам об этом ничего не известно, – уточнил Йоссе. – Существует ли в самом деле колдовство в любви между мужчиной и женщиной?
Стаас склонил голову набок, рассматривая Аалт.
– Никогда не видел эту барышню так близко, – проговорил он наконец. – Только слухи о ней доходили, да иногда вдали можно было посмотреть, как она мелькает со своей служанкой.
Он сел на корточки и уставился Аалт в лицо.
– Не очень-то вежливо так глазеть на барышню, – возмутился Петер.
– С нее не убудет, – отвечал Стаас. – Я же ничего у нее не отберу, если только полюбуюсь на нее, а мне, глядишь, прибавится.
– Какой прелюбопытный казус, – восхитился Йоссе. – Одной лишь арифметикой, даже и метафизической, его не разрешишь. Ведь если к одному человеку что-либо прибавится, это означает, что от другого человека что-нибудь вычтется. Взять, к примеру, деньги. – Он коснулся пояса. – Если у меня появился гульден, это означает, что Спелле Смитс лишился гульдена. Иными словами, Сложение всегда предполагает Вычитание и наоборот.
– Слишком мудрено, – вздохнул Стаас.
– А между тем ты в простоте открыл такое действие Арифметики, какое в нашем падшем мире невозможно, и это – Сложение без Вычитания или даже Умножение без Деления.
– И что все это значит? – обеспокоился Стаас.
– Что ты добрый малый, – ответил Йоссе.
Наутро стеклодув Кобус ван Гаальфе спустился в мастерскую и сам отворил ставни, потому что негодник Стаас проспал, и из-за него проспали все остальные.
И что же увидел Кобус ван Гаальфе?
Посреди мастерской в воздухе висел, покачиваясь, большой стеклянный шар. Он был совершенно прозрачным и определенно сделан из наилучшего стекла, которое не только не трескается в огне, но и не сразу бьется, упав на землю. В воздухе оно летает, а в воде плавает. Иными словами, это стекло превосходно приспособлено к существованию во всех четырех стихиях.
Внутри этого покачивающегося шара лежали, обнявшись, мужчина и женщина. Оба они были голыми, без единой нитки одежды на теле, но это никого не смущало, даже постороннего зрителя, ибо они были обнажены не так, как обнажаются в спальне или бане, но как обнажаются в раю или в аду. Мужчина показался Кобусу незнакомым, но в женщине он сразу же узнал Аалт ван дер Вин.
Когда Кобус раскрыл дверь своей мастерской и впустил в нее воздух с улицы, шар стронулся с места и медленно проплыл к выходу. Ненадолго он задержался над улицей, а потом не спеша устремился вверх и уплыл в голубое небо, раскинувшееся над благословенным Брабантом.
Платье и желтые башмачки Аалт ван дер Вин остались валяться на полу, как сброшенная оболочка, а рядом, разметавшись на лучшем плаще мастера Кобуса, сном праведника спал какой-то незнакомец. На животе у него сидела жаба в платьице и, выстреливая языком, ловила насекомых.
Из угла выполз на четвереньках Стаас, и Кобус напустился на него с криком:
– Что ты тут натворил? Кто этот человек? Почему здесь башмачки?
Стаас проморгался и ответил невпопад:
– Ох, хозяин, далеко может человека завести арифметика!
Часть третья
«Корабль дураков»
Из записок Cарториуса, основателя братства Небесного Иерусалима Святого Иоанна Разбойного
Гибель стихов
Гисберт ван дер Вин никак не мог отменить празднество, организуемое пятой камерой редерейкеров, которых он был почтенным главой.
Редерейкеры, или риторы, отвечали в Хертогенбосе за красоту и сохранность латинской поэзии и разделялись на пять камер. Время от времени они собирались перед ратушей, где происходили громкие чтения латинских стихов с комментариями и назидательные представления, долженствующие обратить народ к помыслам о благочестии, Страшном Суде, небесной каре за грехи и других полезных вещах.
После того как Аалт ван дер Вин, сбросив с себя прежнюю оболочку, улетела в прозрачном шаре вместе со своим возлюбленным, Гисберт долго не мог прийти в себя. Помимо того, что это происшествие отчасти покрыло его позором, он просто-напросто любил свою дочь и желал ей всего самого лучшего. А полет в стеклянном сосуде, голой и в обнимку с проходимцем, вряд ли можно считать наилучшей участью для девушки из хорошей семьи. Однако поделать со случившимся Гисберт ничего не мог, и это разбивало ему сердце.
Спелле Смитс навестил Гисберта, когда тот лежал в глубокой печали у себя в доме. Он принес безутешному отцу окаменевший помет оленя, имеющего тринадцать ветвей на рогах, а это – наилучшее лекарство от отцовской скорби.
– Его надо растолочь и выпить с красным вином, – объяснил Спелле. – Верное средство. Многих отцов поставило на ноги после замужества их дочерей. Особенно, знаете, когда дочь уезжает в другой город… очень хорошо действует.
– Говорят, камень глупости из твоей головы вынули, так ты принес мне другой, вытащив его из своей задницы? – вопросил Гисберт.
– Из головы моей вынули тюльпан, – обиделся Спелле. – Это видели все в таверне Яна Масса.
– Убирайся со своим камнем! – закричал Гисберт слабым голосом. – Не смог удержать мою дочь, а теперь приносишь мне в виде утешения оленье дерьмо!