– Я не хочу, чтобы ты хоть сколько-нибудь была на них похожа.

– Значит, если нас все-таки поймают, храмовникам не придется меня стричь, – с усмешкой ответила она, тряхнула головой и направилась в кухню.

Волчок подумал немного, поднялся и пошел за ней. Она отреза́ла кусок от каравая, стоя к нему спиной, и он осторожно взял ее за плечи обеими руками.

– Я не хотел тебя обидеть.

– Я знаю, – ответила она, и нож замер в ее руке.

Волчок нагнулся и поцеловал короткие, торчавшие в стороны прядки у нее на затылке.

– Можно я буду называть вас просто Волче, без отчества? – спросила она тихо, все еще не шевелясь.

– Конечно.

– Тетушка Любица сказала, что теперь вы у отца попросите моей руки. Правда?

– Попрошу.

– Только не думайте, что в нашем доме все будет по-вашему.

Волчок рассмеялся потихоньку и спросил:

– Это тебе тоже мамонька подсказала?

– Да.

– В нашем доме все будет по-моему. – Он снова поцеловал ее в затылок, ощущая, как счастье накрывает его волной, обрывается дыхание и голова идет кругом. Спаска не двигалась, так и застыла с ножом в руке, не дорезав хлеб.

И тут Волчок подумал, что они одни сейчас в трактире, дверь заперта на засов – кровь бросилась в голову, щекам стало горячо до боли. Он повернул Спаску к себе – она не сопротивлялась, смотрела на него снизу вверх чуть испуганно, но глаза ее блестели, губы приоткрылись, она дышала очень тихо и часто: затянутая лифом грудь приподнималась и опадала, и Волчок поспешил отвести взгляд. Он обнял Спаску только для того, чтобы не смотреть вниз, на молочно-белую кожу в вырезе лифа. И чувствовал в руках легкую ее дрожь и жар ее дыхания на своей груди, без труда пробивавшийся сквозь тонкую рубаху.

– Пусть в нашем доме все будет по-вашему, – прошептала она горячо.

Он пригладил ее волосы на затылке, провел ладонью по щеке, но тут же отдернул руку, боясь поцарапать нежную кожу, а Спаска прижалась лицом к его груди так крепко, так трогательно…

– Можно я тоже обниму вас? – спросила она тихо.

– Да, – ответил он.

– Мамонька сказала, что вы от этого будете мучиться…

Она положила руки ему на плечи – едва коснулась их пальцами.

– Нет. Если я и буду мучиться, то не от этого.

– А от чего?

Он не стал говорить ни об остриженных волосах, ни о тяжелых башмаках, ни о том, что доведет ее до замка и оставит там на попечение Славуша и Чернокнижника… Пока она стояла рядом с ним, пока Волчок обнимал ее, он чувствовал, что она в безопасности. Ее робкие ласки, осторожные прикосновения, полные нежности и целомудрия, и распаляли его, и умиляли – он привык к доступности женщин, которые и ласки-то зачастую не требовали, и объятья невинной девушки показались ему желанней и слаще самых откровенных и грубых наслаждений.

Мамонька расплакалась, увидев обрезанную косу, и едва не кинулась на Волчка с кулаками.

– Мамонька, это не он! – вскрикнула Спаска, бросаясь ей на шею. – Я сама, он даже не знал!

– Вот помалкивал бы про шапку, ей бы и в голову не пришло… – прошипела мамонька, глядя на Волчка. Он не стал оправдываться.

А потом она усадила Спаску на табуретку посреди кухни, наточила ножницы и начала ровнять волосы красивым полукругом. Волчок заикнулся, что в деревне мальчиков стригут не так, но мамонька замахнулась на него ножницами и велела заткнуться.

– Мало она сама себя изуродовала, ты еще добавить хочешь? Мальчиков что, каждую неделю стригут? Пусть будет будто отросли волосы… – Мамонька снова всхлипнула.

И, конечно, получилось не так, как у деревенских мальчиков, а скорей как у отпрысков городской знати – ровно, волосок к волоску, длинновато и… красиво.

– Ах, ну прямо белокрылый чудотвор! – Мамонька всплеснула руками, любуясь на свою работу.

– На деревенского мальчика непохоже… – проворчал Волчок.

– На девочку, может, похоже? – снова сердито накинулась на него мамонька.

– Ладно, ладно. Я же сказал – пусть так.

Переодетая в вышитую рубаху, подпоясанную веревкой, и праздничные для деревни синие штаны, Спаска не стала сильней походить на деревенского мальчика – будто на городском празднике юного царевича одели простолюдином. Маленькие белые ножки с тонкими щиколотками никогда не ступали по мостовой босиком, тонкие руки с розовыми пальцами не держали ни топора, ни вожжей, ни серпа, на узкие плечи не клали коромысла, спина не гнулась на огороде, лицо не поливало дождем, в волосах не путался репей.

Волчок взлохматил ей волосы и надел шапку – лучше не стало. Разве что деревянные башмаки немного поправили дело, добавив Спаске подростковой нескладности, неуклюжести.

– А сам-то тоже не больно на деревенского похож, – проворчала мамонька, поглядев на Волчка, когда он переоделся.

– Почему? – удивился Волчок.

– Деревенские не бреются. Это гвардейцы голой рожей щеголяют.

Признаться, об этом Волчок совсем забыл. Когда он уезжал из деревни в лавру, бриться ему было рановато, да и в лавре только под конец его батрачества на лице стал пробиваться светлый пушок. А в Хстове, тем более в гвардии, брились все, и Волчок привык. Впрочем, и гвардейскую выправку трудно спрятать под полотняной рубахой… В общем, маскарад со всех сторон получался никудышный, однако переодеться в знатного господина Волчок поостерегся – тоже сразу распознают «подделку»: и по речи, и по походке, и по глазам.

Любой на месте Волчка выбрал бы для выхода шумные Южные ворота – и в толпе затеряться легко, и подальше от Северного тракта, где все кишмя кишит гвардейскими дозорами. И не было сомнений – самые глазастые дозорные караулят их у Южных ворот. Поэтому Волчок решил выйти через Тихорецкие ворота на Паромный тракт, шедший из Хстова на юго-восток, к бывшей паромной переправе, – не самый многолюдный, но и не пустой. А главное, именно Паромный тракт вел в его родную деревню.

Гвардейский дозор стоял и там, но всего из трех человек, никого из них Волчок не знал и надеялся, что и они его в лицо не знают. Проверяли всех, но с ленцой, без особого рвения – ворота он выбрал верно.

– Ты не волнуйся, – сказал он Спаске. – Иди как ни в чем не бывало.

– Я не волнуюсь, – ответила она. – Только и вы не волнуйтесь тоже.

– Я? С чего ты взяла, что я волнуюсь?

– У вас рука мокрая.

– Ну ты прямо как Огненный Сокол! – рассмеялся Волчок. – Не бойся, никто не увидит.

Он достал припасенный заранее сахарный петушок на палочке и сунул Спаске в руки – девочка не станет лизать лакомство на глазах у людей.

– Если тебе удастся перепачкать рот – будет самое то, – усмехнулся он и подтолкнул ее вперед, с улицы на площадь.

Спаска рассмеялась, лизнула петушок и провела рукавом по губам – осталась хорошо заметная серая полоса.

Переходя площадь, Спаска превзошла ожидания Волчка, улыбаясь мальчишеской улыбкой и по-мальчишески вытирая сладкий рот. Даже походка ее изменилась – она старалась шагать шире, подстраиваясь под его походку: ни дать ни взять – младший брат хочет поспеть за старшим.

Дозорные преградили им дорогу, мельком окинув взглядом обоих.

– Кто такие? – устало спросил один.

– Мирко Желтый Линь, – назвался Волчок именем старшего брата. – Усть-Углишский.

– А в Хстове что делали? – Гвардеец зевнул.

– К брату в гости приезжали. У нас брат гвардеец.

– Да ну? Как зовут? – поинтересовался второй дозорный.

– Волче Желтый Линь, – Волчок постарался сказать это с гордостью.

– Знакомое что-то… Но не припомню.

– Ладно, идите, – махнул рукой первый и снова зевнул.

Нет, сделать весь Особый легион такими же орлами, как в бригаде Огненного Сокола, невозможно.

– Гляди-к, деревенские теперь в город без бороды ходят! – услышал Волчок за спиной. – И не лень же им!

– Так раз в год чего ж не побриться? Они и штаны по такому случаю стирают!

Гвардейцы расхохотались. Волчок не стал оглядываться, только усмехнулся довольно. Главное, чтобы эта шутка не дошла до Огненного Сокола. А если дойдет – лучше бы они не вспомнили Желтого Линя из Усть-Углиша.