– Мамонька, – слово почему-то легко сорвалось с языка, будто Спаска всегда называла так тетушку Любицу, – а зачем вы сказали, что глаза выцарапаете тому, кто ко мне с руками полезет?

– А нарочно. Он небось и не думал о таком, а теперь будет думать. Пусть подумает, им о нас полезно думать.

– А вдруг… в самом деле полезет?.. – испугалась Спаска. – Что тогда делать?

– Нет, он не такой. Думать будет, сомневаться, мучиться. Они от таких мыслей головы теряют.

– Но я вовсе не хочу, чтобы он мучился…

– Дурочка. Это им сладкая мука, без нее никак нельзя. Без нее на улице Фонарей можно девку найти – вот там никаких мук не нужно.

Когда Волче спустился к обеду, при свете дня Спаска разглядела веснушки у него на лице – совсем немного, только полосой под глазами и на переносице. Это показалось ей милым, тронуло ее почему-то – волна нежности накрыла ее с головой, и за обедом она молчала и боялась поднять глаза.

Из города Волче вернулся только к ужину, встревоженным, усталым, с серым брезентовым плащом в руках.

– В городе ищут девушку-колдунью, – сказал он, сев за стол. – Дозоры и на улицах, и у каждых ворот. Подозреваю, и на трактах. Особенное подозрение вызывают девушки в сопровождении гвардейцев – трех моих знакомцев задержали только потому, что они разгуливали по городу с девицами.

– Так, может, и не ехать никуда? – робко спросила тетушка Любица.

– А колдовать? – усмехнулся Волче.

Спаска вздохнула: если Вечный Бродяга позовет ее не завтрашней ночью, а нынешней, будет очень трудно отдать его силу здесь, в Хстове, – и не привлечь к себе внимания. В последний раз он звал ее двадцать четвертого числа, ей пришлось выйти из города с тетушкой Любицей – но тогда у ворот не было дозоров.

– Даже если я оденусь в деревенское, все равно кто-нибудь может меня узнать, – сказал Волче. – И тогда выйдет еще хуже – как я это объясню?

– Я могу мальчиком одеться, – сказала Спаска. – Меня отец раньше одевал мальчиком, когда мы в Хстов приезжали.

Тетушка окинула ее взглядом и с сомнением покачала головой.

– Я могу одеться деревенским мальчиком… – добавила Спаска неуверенно и смущенно. – У них широкие рубахи…

– А если кто-нибудь снимет с тебя шапку? – улыбнулся Волче. – Я думаю, в Особом легионе догадываются, что девочку можно переодеть в мальчика.

И хотя теперь он ни в чем Спаску не обвинял, за каждым его словом она слышала: «глупая девчонка». Загнала себя в ловушку, и… он верно сказал ночью: она не понимала ни чем рискует сама, ни подо что подставляет других.

* * *

Утром Волчок отправил мамоньку на рынок – купить одежду для деревенского мальчика. Чем бы это ни грозило, а выйти из Хстова нужно было не позднее полудня.

– Мамонька, не забудьте, что деревенские мальчики не носят ни мягких башмачков, ни удобных сапожек…

– Что, неужели надеть на девочку эти ужасные деревянные башмаки? – ахнула мамонька. – Она же собьет ножки…

Волчок поморщился:

– Это не самое страшное, что с ней может случиться…

И подумал, что мог бы до самого замка нести ее на руках, только вряд ли Особый легион оценит его усилия по достоинству, поэтому добавил:

– Ладно, пусть будут еще удобные сапожки – ночью на болоте можно будет переодеть.

Мамонька с возмущением отвергла деньги на покупку одежды и сказала, что не настолько бедна, чтобы на спасение дочери пожалеть серебра. Она, конечно, делала вид, что просто шутит, называя Спаску дочерью, но Волчок знал, что за этой шуткой стоит и искренняя привязанность, и желание на самом деле иметь дочь. Он еще весной заметил, с какой радостью мамонька покупает Спаске наряды, по-всякому причесывает ей волосы, примеряет на нее свои побрякушки – играет, словно в куклу.

– Сам, небось, в сапогах пойдешь? – ехидно спросила мамонька.

– Мамонька, когда мне было тринадцать лет, у меня не было сапог, а у моего девятнадцатилетнего брата были. Знаете почему? Потому что мой брат носил сапоги, пока они не развалились, а мне бы уже через год пришлось купить новые. Мы никогда бедняками не были, но только богачи покупают сапоги детям. А после семнадцати лет только нищий пойдет в город без сапог – у деревенских собственная гордость.

– Ладно, ладно. Я просто пошутила. Тебе видней. – Мамонька махнула рукой.

Ее дети умерли совсем маленькими – она не успела узнать, как часто им нужно менять башмаки.

– Мамонька… – смягчился Волчок. – Я же понимаю, вы в деревне никогда и не бывали… Но мне лучше с вами не ходить. И Спаске, конечно, тоже. Одежда у деревенского мальчика редко бывает впору: или велика, потому что шили на вырост, или мала, потому что младшие братья еще не подросли. Так что… без прикрас постарайтесь…

– Я все сделаю, как ты скажешь.

Он еще долго давал ей наставления, а когда она ушла, собирался подняться к себе – но услышал шаги Спаски на лестнице. Ей нужно было обязательно выспаться, поэтому мамонька не стала ее будить…

Они еще ни разу не оставались наедине с тех пор, как он ее поцеловал, и Волчок чувствовал некоторую неловкость. Он сам себя стал бояться – своих желаний. Ему казалось, что даже тайные мысли, оставленные за дверью в спальне, способны оскорбить ее, запятнать. Он перестал считать ее недосягаемой – в сказках деревенские парни частенько женились на царевнах, и Волчок поверил вдруг, что ничем не хуже. Но радость его была мимолетной: теперь он грезил о ней всерьез, и эти грезы едва не свели его с ума. Он не просто хотел жениться на царевне – он понял, для чего́ хочет это сделать. И с ужасом думал о том, что Змай потребует отсрочки года на два-три. Если, конечно, не откажет тут же – окончательно и бесповоротно. И отказ еще можно было бы пережить – но не отсрочку.

Когда Волчок увидел Спаску на пороге трактира, то не сразу догадался, что в ней изменилось. Через секунду он все понял и едва не вскрикнул – как от боли… Она обрезала косу. Под корень.

– Зачем? – выговорил он и сел на скамейку, возле которой стоял. – Зачем так-то?..

Это не сделало ее сколько-нибудь похожей на мальчика – мальчиков стригли иначе.

– Вы же сами сказали, что кто-нибудь может снять с меня шапку… – Она улыбнулась – застенчиво, виновато.

– До такого я бы не додумался… – Волчок почувствовал себя мерзавцем. – Я же не зверь…

– Да мне не жалко, правда, не переживайте. Волосы отрастут.

– А мне жалко, – сказал он. Прозвучало это опять слишком сурово – он вовсе не хотел быть суровым. У него сердце разрывалось от мысли, что ей до самой ночи придется идти в тяжелых деревянных башмаках, а такой жертвы он и вовсе не готов был принять. Обрезанная коса – стыд, который не каждая способна пережить. Здесь, в Хстове, среди нищеты, грязи, вшей, лишая и чесотки, женщины и то до последнего цеплялись за свои косы, в деревне же это было просто немыслимо. Волчок видел их, остриженных, в подвалах башни Правосудия – ему казалось, опозорить, унизить женщину сильней невозможно, даже выставив нагишом перед толпой.

Спаска стала похожа на этих несчастных – не хватало только грубой арестантской рубахи. Волчок подумал об этом с ужасом, попытался отогнать виденье, но как только поднимал глаза на Спаску, оно возвращалось…

– А если бы я сказал, что довольно снять не шапку, а штаны? – спросил он и снова осекся – и как эта грубость вообще пришла ему в голову?

Но Спаска улыбнулась в ответ, ничуть не смутившись.

– Вы опять говорите не то, что думаете. Вы вовсе не сердитесь, вы переживаете. Не переживайте, мы доберемся до замка, и там я в платке буду ходить. Или, может, вам на меня теперь смотреть противно?

Он покачал головой и хрипло ответил:

– Нет.

– Или, может, если я теперь ваша, вам стыдно рядом со мной будет? – Это она спросила с вызовом, вскинув глаза.

– Нет, – ответил он еще тише. – Ты знаешь, что в башне Правосудия стригут арестованных женщин?

Она покачала головой.