В тот час, когда над седым утесом
Немые звезды льют бледный свет,
Я часто вижу черные косы
И неподвижный твой силуэт…
Хотелось поскорее стать взрослым, встречать на морском берегу красивую девушку. Молчать вместе с нею и смотреть на дрожащие в бездонности, ни к чему не прикрепленные созвездия. И чтобы обязательно среди них был Южный Крест, любимый моряками.
Провожая с репетиций школьного хора свою одноклассницу Светку Лоншакову к ее дому на краю Степновки, Ваня указал ей однажды, за неимением в Северном полушарии Южного Креста, на другое не менее знаменитое созвездие. В ночной небесной стылости прямо над головами, задевая углом Млечный Путь, висел Орион. При некоторой толике воображения его можно было дорисовать в уме. Получалась девичья фигурка, перехваченная в тонкой талии бриллиантовым пояском из трех ярких звезд.
Маленькая круглолицая Светка запрокинула повязанную пуховым платком голову, любуясь своим небесным отражением. Ваня наклонился и неожиданно для самого себя поцеловал подружку прямо в губы. Не промахнулся, хотя сделал это впервые. И удивился, что на морозе губы горячие. С тех пор он зачастил провожать ее, когда школьные дела задерживали обоих допоздна. В заветном уголке у штакетного забора, за телеграфным столбом, они нацеловались на всю оставшуюся жизнь. Натянутые стужей провода гудели монотонную мелодию степных пространств. Снежинки густо облепляли платок на голове девушки и барашковый воротник пальтишка, перехваченного в талии пояском безо всяких бриллиантов. Иногда над ними чертил пунктирную траекторию первый спутник Земли. И они ждали его появления с востока, где как раз стоял Светкин дом. В названный газетами час «бип-бип» появлялся из-за крыши дома и летел прямо к ним. Можно было успеть загадать желание, но эта звездочка не падала, подобно метеору. Когда же спутник отлетает положенный срок и сгорит в плотных слоях атмосферы, они уже не будут больше стоять в своем уголке за столбом. Но это произойдет лишь через два года, аккурат после выпускного вечера в школе.
Насколько помнится, у Борьки Железниченко тогда тоже появилась симпатия. Его Наташа училась классом младше, но выглядела даже покрупнее старших девчонок. На редкость голубоглазая. Сблизились они на тренировках школьной команды по волейболу. Оба отлично играли, частенько пасовали друг другу на разминке в паре. Борька хлестко «резал», а Наташка по-кошачьи изворачивалась на приеме, возвращая Железе горячий от его ударов мячик. Порой торжествовало нападение, но все-таки чаще побеждала защита. После тренировок они шли вместе рядком в сторону инкубаторной станции, где жила Наташка. Оба одного роста, с упругостью в согласованной походке. И лишь когда удалялись на значительное расстояние от центра села и улица обезлюдевала, Боря прихватывал свою волейболисточку под локоток.
Своими сердечными секретами у друзей не принято было делиться, тем более врать о «победах» на любовном фронте. Стыдливое целомудрие не спотыкаясь вело их по узенькой тропиночке первого нежного чувства. Потому-то многое из той поры осталось лично для Крюкова «за кадром». Случилось ему однажды заглянуть в дневник Железниченко, который тот начал вести по совету Толика Дробухина и добивался того же от Вани. Боря разрешил ему посмотреть, как это делается в общих чертах. Полистав страницы, разлинованные особым способом так, чтобы рядом с основным текстом оставалось место для дополнительных заметок и пояснений, он обратил внимание на последнюю запись. Мелким «шпионским» почерком с наклоном влево было начертано объяснение самому себе чувства к Наташе Зацепиной. Последняя фраза гласила: «Наше счастье огромно. Я перестану себя уважать, если когда-нибудь разлюблю мою Натали…» Кто из них мог представить тогда, что не раз и не два взволнуются в недалеком будущем любовным трепетом их сердечные мышцы, сбрасывая излишек адреналина в горячую кровь! Тем более предвидеть свои первые, а у Железниченко затем и второй, законные браки.
Увалень Селя не спешил обзаводиться дамой сердца, предпочитая заниматься вокалом в школьной самодеятельности. У него обнаружился небольшой приятный баритончик, как определил его голос учитель музыки Казимир Сигизмундович. Вдвоем с голосистой Светой Лоншаковой они пели русские народные песни, покушались и на классические романсы. Особенным успехом на школьных вечерах пользовался дуэт из сочинений композитора Даргомыжского. На сцене стояла скамеечка, за кулисами пиликала гармоника. Вначале выходила чинной походочкой павушка в красном с цветами сарафане. Садилась на скамейку и начинала слушать отдаленные звуки гармошки. Затем появлялся кавалер в фуражке набекрень и лаковых сапогах, роль которых успешно выполняли начищенные гуталином до солнечного блеска «кирзачи». Убедившись в интимности «рандеву», кавалер приосанивался и запевал игриво:
Ванька с Танькою сидит,
Танька Ваньке говорит,
Тпру-да-ну, го-го, го-го,
Танька Ваньке говорит…
А дальше вступала Светка, словно бы не замечая, как ее кавалер сгорает от нежных чувств к ней:
Что ты ходишь сам не свой,
Отчего, дружок, больной?
И оба дружно соединяли голоса:
Тпру-да-ну, го-го, го-го!..
Возникала пауза. Светка, она же и Танька на сей момент, вопросительно смотрела на вплотную придвинувшегося к ней Лешку и повторяла вопрос:
Отчего, дружок, больной?
Лешка вскакивал на ноги, прижимал растопыренные ладони к левой стороне груди и горловым «классическим» оперным голосом выводил фиоритуру:
От любви к тебе большой!
И вновь дуэт сливал голоса:
Тпру-да-ну, го-го, го-го!
От любви большой-большой!
Крюков не ревновал Светку к Лешке. Подумаешь! Провожал ее с репетиций и концертов все-таки он, а не Селя. Вообще-то, если по-честному, они составили бы симпатичную со стороны парочку. Оба низенькие, плотненькие, лица циркулем обведенные. Только Лешка блондинчик горбоносенький, а Светка то ли брюнетка нежгучая, то ли темноволосая шатенка, да к тому же и курносая. Рядом с Ваней Светка Лоншакова смотрелась довольно комично, едва доставая головой ему до подмышки. Но и Крюков тоже был умора со стороны, когда сгибался, чтобы обхватить за талию свою ненаглядную. Однако это все пустяки, поскольку они сказали друг другу три самых главных слова.
Все это в основных чертах Алексей знал, поскольку был свидетелем и участником событий до той поры, пока не был вынужден под давлением родителей собирать вещички в ПТУ. Властная мать, Клавдия Карповна, на семейном совете постановила не тратить понапрасну год на повторное сидение в восьмом классе. Пусть вступает во взрослую жизнь иным путем. Отец, Павел Васильевич, возражать не стал. Выучиться на машиниста паровоза дело стоящее. Зарабатывают на железной дороге прилично, жильем обеспечены не худо. А Лешке тем паче не пристало спорить. Родительский перст указал на Кубышинку. Так тому и быть.
Главный водопад потрясений обрушился на поредевшие «мушкетерские» ряды как раз после отъезда Селиванова из Степновки. Кое о чем Крюков писал дружку, но в юношеских письмах было совсем иное. Какие книжки прочитал, сколько наловил на рыбалке, спортивные новости, жив, здоров – и вся тебе информация.
И вот, через столько лет, надо воскрешать те дни, искать в них причины и следствия.
– Ладно, Леша, слушай дальше. После отъезда Безбородок любовный порыв Толика как бы иссяк разом. А натура требовала выхода. Эмоциональную энергию надо было как-то реализовать, она ведь грозила разорвать его экзальтированную душу. Случай не заставил себя ждать. Вскоре мы на чердаке Толикова дома откопали в груде старья невесть как туда попавшие тоненькие книжечки. Сдули пыль, прочитали названия. Бог ты мой, как сейчас вижу буквы старинной вязи – «Радуница». Ну, это – ты, может, знаешь – первый сборник Есенина. А еще «Голубень» и «Преображение». Покопались поглубже и нашли «Сельский часослов», «Руссиянь». А потом и «Трерядница» обнаружилась с «Триптихом». Как сейчас помню, и «Березовый ситец» был – тоненькая такая книжечка. Когда же прочитали название последней находки, прямо остолбенели – «Исповедь хулигана». Ты представь себе! Такая россыпь драгоценностей! Кто нам тогда о нем мог сказать? Мы нарочно потом по школе ходили, всех встречных расспрашивали: «Знаете Есенина?» Даже из учителей никто не сказал: «Да». Полное забвение. Это же надо было так человека закопать, чтобы даже имя его похоронить!
