– Что с ним случилось?

– Сердце остановилось вроде, не знаю, – мать продолжала плакать, уже настойчивее, громче, не сдерживая себя. Ей больше нечего было сказать, как, собственно, и мне. Казалось бы, надо быть готовым к тому, что те, кто одной ногой в могиле, уходят естественно и просто. Но все равно это загаданное и оплаканное наперед событие шокирует и выбивает почву из– под ног. У меня закружилась голова и я плюхнулся на старый уродливый стул на колесиках. Колесики заскользили по полу, стул неприятно вскрикнул, очевидно, сопереживая моему горю.

– Я приеду к тебе через час, – мне, по правде говоря, не хотелось сейчас никого утешать и вообще говорить с людьми, пусть и самыми близкими. Но моя мать переживала эту утрату тяжелее, чем я или любой другой близкий деду человек. Фаня, так ласково звал ее дедушка, была его любимицей, маленьким сокровищем, несмотря на то что дед мечтал о наследнике. Фаня была близка более с отцом, чем с матерью. Дед дал ей все: квартиру недалеко от Садового кольца, образование, сосватал за перспективного мужчину (моего достопочтенного сурового отца), свои темные, лукавые глаза, вкус к изящной жизни и экстравагантным нарядам, крепкую психику и высокий рост. Единственное, что не унаследовала дочь – это волевой подбородок и упрямый характер. Моя мать была необыкновенно мягкая и тактичная, особенно если дело касалось меня.

Фаина Парфеньевна сидела на диване, опустив грустные темные глаза с густыми, мокрыми от слез, ресницами. Этой еще молодой женщине, раскрасневшейся от многочасового рыдания, с чувственными влажными губами, была ни к лицу скорбь. Я давно не видел ее такой подавленной и по– настоящему растерянной. Впрочем, это была первая в ее жизни серьезная потеря. Она всегда жила в своем хрустальном замке, окруженная любовью, воскресными походами в театр, ощущением постоянства и неверия в смерть. Закрытое темно– голубое платье и убранные в пучок гладкие волосы, смиренно склоненная голова делали маму похожей на монашку. Она уже не плакала. Ее распухшие веки пугающе алели. Я сел рядом и слегка обнял ее, поцеловав в ледяную щеку.

– Я не знала, что будет вот так… Он еще вчера был такой веселый. А сегодня… сегодня его уже нет… – она держала в руках маленький золотой образок. В комнате горела церковная свеча.

Я не мог осознать, как это, когда человека просто нет: вот его вырвали с мясом из реальности, из этой нашей с вами земной суеты, сумятицы чувств, запахов и звуков. Он перестал существовать для наших органов чувств. А что же он сам? Парит где-то подле, постепенно забывая себя прежнего, телесного? Или, может быть, видит только черноту, нет у него ни слуха, ни обоняния. Смерть чудовищна. Я в глубине души надеялся, что дедушка умер без всякой боли, без осознания того, что он уходит. Я не решался спросить его, страшился ли он смерти. Часто ли думал о ней? Наверное, он и сам не готов был уйти. Да, старики часто ворчат, что пора уже и честь знать, могила ждет, деньги на поминки собраны, белые тапочки пылятся пятнадцать лет в шкафу. Но как можно быть готовым к смерти? Иной раз и самоубийца передумает в последний момент, и дай бог, он успеет принять решение остаться тогда, когда еще не слишком поздно. Хоть пиши оды раю и ангелам, думай о прекрасном загробном мире с его романной пыльной эстетикой, воображай Христа, распахнувшего объятия тебе навстречу, обещающего избавить от любой боли, а уход из жизни пугает до чертиков.

– Он умер во сне, – мать затряслась, закрыв рот рукой.

Я испытал облегчение. Ему не было страшно. Он засыпал с мыслью о новом дне или о старых годах своей молодости, не предчувствуя дорогу в вечность. Ему, наверное, снилась Грета, а потом она просто увела его во мрак, и он перестал дышать.

– Я завесила все зеркала у него в квартире, – мать была верующая. Она боялась, что душа деда заблудится в амальгаме старых зеркал в потрескавшихся позолоченных рамах.

– Когда похороны?

– Послезавтра кремация.

– Все же будем кремировать?

– Как он завещал, – мама была бы не прочь похоронить его в земле, поставить крест и приходить оплакивать его при любой возможности, нести цветы и говорить с могилой. Были в ней не только христианские, но и какие– то романтично– упаднические ноты: она любила побродить по кладбищам, то к Есенину зайдет, положит две красные розы, то к Маяковскому прискачет в расстроенных чувствах, водрузив на голову черный берет, погрустить и подумать, постоять у темно– красного обелиска. Эту страсть побродить среди мертвых я унаследовал от нее.

– Где он сейчас?

– Владислав Петрович забрал в… морг, – последнее слово она произнесла с трудом. Да, в нашей семье оно звучало впервые, связанное с реальностью, а не как абстрактное книжное понятие.

Я праздно шатался по Москве, чтобы отвлечься. В голове звенела безобразная серая пустота. Я впервые в жизни потерял человека, любившего меня. Это было началом конца: детство позади, настает время мучительных, бесконечных расставаний. Дедушка казался мне бессмертным, да и жил он всегда так, словно у него в запасе еще много жизней, а потом резко сдал. Эта внезапная перемена, конечно, коробила меня, но я никогда по– настоящему не думал, что он может уйти без прощаний и сантиментов, как бывает в кино. Меня разбудили и окунули с головой в прорубь неприятной правды, а мне, человеку незакаленному ни морально, ни физически, а мне отчаянно хотелось пребывать в сладком неведении. Хотелось, чтобы снова настало вчера или предыдущая пятница, глупая, бессмысленная, но тогда дедушка был жив, а я имел право на счастье. Сейчас даже случайная маленькая радость была предосудительна.

Я наматывал бесчисленные круги в метро, люди толкали меня плечами и теснили вглубь вагона, но мне было решительно плевать на эту жалкую толкучку. Когда я решил– таки снова узреть свет божий и выполз на Лубянке, у меня в телефоне было шесть пропущенных. Я бы с радостью пропустил еще с десяток, но настойчивый товарищ позвонил мне за пять минут раза три. Телефон неприятно вибрировал в кармане, действовал на нервы, и я решил, что может быть, это мой шанс с кем– то поговорить о своем горе.

Гаврилюк, мой старый школьный товарищ и единственный одноклассник, с которым я поддерживал отношения, не сдавался и прорывался ко мне телефонным сигналом через всю Москву. Мы не были с ним особенно близки, но память о прошлом, пьяная ностальгия, недовольство мировым устройством не позволяли нам разорвать эту неплодотворную связь.

– Ну вот наконец ты отозвался, Карпов, – запыхавшийся голос Гаврилюка сбивчиво забасил в трубке. Мы звали друг друга по фамилиям, как и подобает серьезным людям. Он даже к родителям своим так обращался.

– Привет, дружище. Что случилось?

– Да много чего случилось. Того и гляди, в стране вот– вот произойдет переворот, – затараторил он. – Выпить сегодня не желаешь?

– Да я как– то… знаешь… А давай, – внезапно для самого себя выпалил я. К сожалению, я не умею по– другому справляться со стрессом. Как бы меня ни учила мать, мол, садись, пиши о своей боли, музыку послушай, ляг спать, выпив четыре таблетки валерьянки и две чашки ромашкового чая с мятой, не работают на мне человеческие методы. Отец советовал выпустить пар и пойти позаниматься спортом. Но со спортом у меня взаимной любви не вышло, поэтому оставалось одно – пить и плакать. В общем, теперь вы имеете четкое представление о моей жизни. Ежели у меня есть белочка, то она суматошно бежит по кругу от выходного до выходного. Ничего не происходит в моем уютном, теплом мирке. Квартирники, стихи, приятные и не очень творческие люди, залетные женщины в ярких юбках, претендующие на роль моей музы, но ретирующиеся в самый ответственный момент. Сейчас подумал о том, как жил в последние лет пять, аж самому противно стало. Дед был прав. Но и такое внезапное откровение не собьет меня с пути верного своим идеалам алкоголика.

– Я уже домой бегу, отпуск взял, надо обдумать политическую ситуацию в стране, – Гаврилюк был заядлым теоретиком– оппозиционером. Он ничегошеньки не делал практичного, при этом выводы его всегда были колкими, меткими и прогрессивными. Я ни черта не понимал в политике, но, когда мне бывало грустно и плохо, я не пренебрегал даже такой компанией. Вроде присутствуешь среди людей, слушаешь на фоне их шелест о том да о сем, отвлекаешься, и уже не так тошно и дурно на душе.