И вот я кисну в баре, потягиваю пиво из пластикового стакана. Вокруг – раздражающие знакомые, жужжат мухами прям над ухом. Мне двадцать шесть, я живу в Москве и практически никуда и никогда не выезжал за ее пределы. Ладно, родители брали меня с собой в Болгарию, когда мне было десять. Но это не считается. Уж больно давнее это событие, да и не помню я эту их Болгарию. Помню только, что мне было скучно, я заболел на второй день, поэтому мне запрещали мое любимое фисташковое мороженое, а еще меня, кажется, там сильно ужалила гигантская синяя медуза, но это не точно, могло и присниться.
Первое, что я гордо сообщаю людям при знакомстве: «Я – поэт». Знаете, все меняются в лице, особенно девицы. Поэт – это призвание, это тебе не инженер, не продавец, не финансист. Я мог бы говорить новым знакомым, что умею шевелить ушами, что однажды я спас от смерти выводок слепых котят, что я правша, умеющий рисовать левой рукой, а еще я могу написать целую историю по пятнам Роршаха. Но ничто на свете не прозвучит так гордо, самонадеянно и чванливо, как «Я – поэт, товарищи!». Ладно, тут надо сделать оговорку, что работаю я в папиной фирме, перебираю бумажки в бухгалтерии, но это все так, чтобы прокормить бренное тело. Надо же чем– то поступаться, если желудок свернуло в бараний рог от дешевой лапши быстрого приготовления. Хочется и суши заказать, и салат с говядиной состряпать, купить котлеты по-киевски с хрустящей шершавой корочкой, да и пицца лишней не бывает. А без пива как? Вы и правда думаете, непьющие поэты бывают? Нет, это не поэты, друзья, это графоманы. Истинный талантливый человек порочен и из этого порока извлекает максимум пользы.
Позвольте мне рассказать о себе больше. Глаза у меня то ли голубого, то ли зеленого цвета, в зависимости от времени суток и погоды. Природа так и не смогла определиться с выбором. Я среднего роста, не слишком высокий, но и не слишком низкий, довольно очарователен и улыбчив. Есть у меня один небольшой изъян – я слегка лопоухий. На этом мои видимые недостатки заканчиваются. Я предпочитаю темную одежду, бельгийское пиво, люблю собак и осень. Эти симпатии, как мне кажется, выдают во мне меланхоличного, честного и вдумчивого человека.
Люди делятся на черных, белых и серых (их большинство). Я страдал, что не могу быть абсолютным злодеем или современным подобием святого мученика, а уж физическая боль при этом для меня – дело десятое. Я был совершенно обыкновенным и не мог с этим смириться. Но при всей этой обыкновенности я все равно выделялся среди еще более унылых окружающих.
Первое впечатление обо мне обычно у людей положительное, ну а дальше – как пойдет. Бывало, что случайные знакомства перерастали в дружбу и привязанности, бывало, что я оказывался в эпицентре глупых слухов и скандалов (и даже такая дурная слава бывает поэту на пользу). Сейчас я сижу с человеком, который с первого дня нашего знакомства не скрывал свое восхищение моим стихоплетством, но я не чувствую между нами настоящей духовной близости. Тем не менее, я охотно делюсь с ним своими секретами, потому что, наверное, больше и не с кем.
– Ганя, ты чего? Очнись, дурак, – Ваня радостно пускал слюни от головокружительного вечера в душном дешевом баре. Он усиленно трепал меня за плечо и вертел из стороны в сторону своей большой, несуразной головой, высматривая знакомых женщин. Этого человека всегда было очень много вне зависимости от его расположения духа и физического самочувствия.
– Да че ты пристал, эй! – я дернул плечом и угрюмо стал разглядывать липкую поцарапанную столешницу, походя со стороны на задумчивого врубелевского демона.
– Ну ушла Маринка, и чего? Зато ты стих напишешь хороший про эти все их сучьи повадки. Поэту нужны страдания, – важно подытожил Иван и больно хлопнул меня по спине в знак поддержки. Спьяну я чуть не вырвал, легкие будто вообще ни на чем не держались и трепыхались от ударов где-то внутри, как две безвольные тряпки.
– Я ей книгу посвятил, она была моей музой, – тут я уже почти расплакался, жалея, сколько сил и денег я вложил в издание уродливой коричневой книжонки, и вспоминая разгромную критику от одного сетевого литератора, с которым мы, бывало, переписывались. И тут на тебе: «Гавриил Карпов размазал все виды соплей по страницам своей книги. Тут имеются и черные сопли –подражания декадентам, и розовые – для девочек, и голубые – тоска рафинированного мальчика, не знающего жизни, а лишь представляющего ее». Эти ядовитые, завистливые слова я запомнил наизусть и на всю жизнь. Они снились мне во сне, я слышал их в голове, когда брел домой с работы; они горели адским пламенем букв в метро. Такое бывает, когда отъезжаешь со станции и краем глаза провожаешь кафельные стены и мерещится всякое в свете ускользающих фонарей.
Но самое обидное заключалось в том, что Марине моя книга была по барабану. Она из нее ни черта не поняла. Стихи ей даром были не нужны, ей бы чего более вещественного, осязаемого. Я дарил Марине скромные букетики из трех роз или пару веток хризантем, а она выходила из положения блестяще: шла в цветочный магазин, где работала ее подруга, фотографировалась с охапками разноцветных бутонов и выкладывала это в интернет, демонстрируя образ обласканной вниманием женщины. Подписывала она фотографии то ли цитатами из попсовых песен, то ли своими словами, прилагая титанические усилия для проверки орфографии. «Ты любил ее страстно… Если ты ее потеряешь, то всю жизнь будешь жалеть и вспоминать ту женщину с красной помадой на губах и отчаянием в глазах… Она будет сниться тебе каждую ночь». Под «ней» она подразумевала себя, а кому были посвящены эти потуги – непонятно, но точно не мне. Во– первых, я не любил ее «страстно», во– вторых – не страдал от кошмаров. Все это, ее вытянутая вперед на камеру ножка, злой старый шпиц, фотографии с глянцевыми ногтями и папиным мерседесом, конечно, выглядело удручающе. Однажды я прислал ей стихотворение Поля Элюара, а она мне в ответ – смайлик. Ее стознаковый прощальный эпос заканчивался словами: «прасти но ты безнадежен», хотя безнадежной была как раз она. Но и это безобразие не отвернуло меня от нее.
– Какая же все– таки она тварь, – воскликнул я в сердцах, думая о ее груди третьего размера, которую я потерял (в первую очередь), и о ее гордом, медном лице (это уже во вторую). Мы были вместе целых восемь месяцев, восемь незабываемых, незабвенных месяцев. Мне нравилось, что она делала вид, будто слушает то, что я говорю, благоговейно заглядывая в рот и распахивая свои темные глазища. Она сделала усилие над собой и прочитала половину моей книги, польщенная посвящением, отрецензировала это все одной фразой: «Классная книжка и стихи красивые». Шпиц избавил ее от второй половины – разорвал мой сборник в клочья, съел часть страниц, а потом три дня поносил трехстопным хореем. Ее мать, суетная, грузная женщина с лохматой шевелюрой и крикливым, неприятным голосом, была солидарная с очумевшим шпицем. Она говорила, что это жалкая попытка оправдать свою несостоятельность по жизни. Дура, что тут скажешь.
– А что там твой дед? – Ваня не мог заткнуться, его несло и несло по пивному потоку словоблудия.
– А, так, никак, – я не хотел обсуждать эту тему. Мой дед заслуживает отдельной главы. Да что там, целой книги. Это тяжеловес культуры. Парфений Шапковский, знаменитый скульптор, домашний деспот и человек, по его собственным словам, крайне интересной судьбы. Ему уже шел восемьдесят седьмой год. Дед всегда был крепким, в отличие от меня, «задохлика» (как он меня называл), обладал отменным здоровьем и гордился сходством с Густавом Климтом, как внешним, так и по характеру. Опять же, со слов деда, он был заядлым эротоманом по молодости, имел много женщин, три брака за плечами (только в последнем у него появился единственный ребенок, моя мать, чем он был кране разочарован, ведь не наследник же). Он возлагал на меня по началу большие надежды, водил по именитым друзьям читать стихи с табуретки, когда я был маленьким (пишу с семи лет!), восхищался моей декламацией на утренниках, оплатил выпуск первого сборника, когда мне было восемнадцать, учебу в литинституте, которую я благополучно забросил, не найдя признания у литературных узколобых снобов и ценителей «Пушкин – наше все». После этого дед крайне разочаровался во мне.
