Дуэлянт, выпивоха, игрок.

Утверждал, что любовь — это грог.

Преферанс, карамболь и трик-трак,

Пара шпаг и взведенный курок,

Секундант, возглашающий «брэк!»,

И соперник, что делает брык.

Так решил он. А некий дурак

Заявил, что любовь — просто трюк,

За которым последует брак,

Тихий брег и семейственный круг.

Но он был никудышный пророк!

Ведь любовь — не домашний порог,

Не пирог, и не сладкий урюк,

И не пара отглаженных брюк…

Львиный рык!

А не ламповый крюк!^[29]

О глотатели книжного праха!

Обладатели нежного слуха!

Вам, привыкшим шушукаться тихо,

Сообщаю я тайну успеха.

Вы слыхали? Любовь — это крик.

Что в груди зарождается глухо

И, не слушая аха и оха.

Над вселенной разносится лихо.

И быть может, не так уж и плохо.

Если даже глухая старуха

Вдруг получит от громкого эха

Воспаление среднего уха…

Очевидно, такая эпоха.

Владимир СОЛОУХИН

Сударыня ты моя…

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя.

Я утром должен быть уверен.

Что с вами днем увижусь я… A. С. ПУШКИН

Когда б любовь мне солнце с неба

стерла.

Чтоб были дни туманней и мрачней.

Хватило б силы взять ее за горло

И задушить. И не писать о ней. B. СОЛОУХИН

Опять — любовь. Ну как не надоело?!

Из века в век долдонят нам одно:

«Любовь, любовь…» Как будто мало дела

И без нее эпохой нам дано.

Оно конечно — я не супротив

Народных празднеств бракосочетанья

(Я сам готов участье в них принять.

Я б наших смирных, мирных поселян

В веселые сгонял бы хороводы:

Пусть судари-сударыни попляшут.

Обильный свой используя досуг);

Я не противник и деторожденья

Готов признать, что и оно не вредно.

Но справедливо ли, что человек

(Вершина мирозданьяl) носит в чреве

Свой плод?

Онтогенез, филогенез,

Мутации, диплоид, хромосомы

И прочие нерусские понятья —

К чему нам это?

Ясно — ни к чему!

Сколь проще размножаться почкованьем

(По-нашему сказать — вегетативно).

Какой тогда получим мы прибыток,

Сколь много сил и денег сбережем!

«Любовь, любовь…»

Скажите-ка на милость!

Она ведь не основа бытия.

И чтоб как можно долее продлилась

Общественно активно жизнь моя,

Чтобы любовь, как пиво или водка,

Мне стать не смела поперек пути,

Я б взял ее, сударыню, за глотку

И — придушил.

Господь меня прости…

Василий АКСЕНОВ

На полпути к редакции

Трамвай был сказочно красив. Он был без кондуктора. Вместо кондуктора была касса. Такая гигантская копилка, сверкающая никелем, с пломбой и плексигласовым щитком. Она сама сбрасывала внутрь себя медяки, словно проглатывала их. Сбоку было колесико, и если повернуть его, высовывался белый язычок билета. Шлакоблоченко еще не ездил в таких трамваях, и сейчас у него просто захватило дух от восхищения. Что он любил — это технику.

— Граждане, оплачивайте за проезд! — пропела в микрофон вагоновожатая…

«Тихо! Баба как баба», — успокоил себя Шлакоблоченко, глядя ей в спину.

Над кассой висела табличка: «Стоимость проезда — 3 копейки». А может, наоборот: «Билет ничего не стоит, можете не платить». Шлакоблоченко не умел читать.

— Вались отсюда! — добродушно сказал он интеллигентному старичку, снял с него очки и бросил их на заднюю площадку. Старичок, близоруко щурясь, по-пластунски пополз за очками. Шлакоблоченко сел на его место, не торопясь стащил с ноги валенок, размотал портянку, достал четвертной и сунул его в кассу.

— Не забудьте оторвать билет, — пропел тот же ласковый голос.

Шлакоблоченко обомлел.

У него и раньше бывали женщины. С одной он даже переписывался: дескать, фигли-мигли и прочие печки-лавочки. Но такой ласки он еще не знал.

Шлакоблоченко ездил в этом вагоне целый месяц, пока у него не кончился отпуск, и все глядел в спину вагоновожатой…

Я увидел его в тот момент когда он сунул в кассу последний четвертной, аккуратно оторвал билет и бережно спрятал его в валенок. «Какой странный парень», — подумал я. На следующей остановке мне надо было сходить: я вез в редакцию рассказ о Шлакоблоченке.

Борис БАЛТЕР

Хочу в детство

У нас в городе почему-то считалось, что наша крем-сода по газу стоит на втором месте в мире. Не знаю, кто входил в жюри этого конкурса, но и тогда, а теперь и подавно, я не сомневался, что без жульничества тут не обошлось. Я твердо знал, что лучше нашей крем-соды нет и не может быть нигде.

Впрочем, теперь такой крем-соды нет и в нашем городе.

Я рос над розовым морем, в городе моего детства, воздух которого был напоен смешанным запахом йода, тамариска, вяленой скумбрии и одеколона «Красная маска». До пятнадцати лет я ходил по городу в пионерском галстуке. Когда я вступил в комсомол, мама сказала мне: «Боря, ты уже большой, неудобно. Надевай плавки, когда выходишь в город». Насчет того, что неудобно, мама, по-моему, сильно преувеличивала. Она вообще любила одеваться. Даже в самую сильную жару она носила буденновский шлем, носки канареечного цвета и кожаную куртку, крест-накрест перепоясанную пулеметными лентами.

Мама была единственным человеком в нашем городе, которого мы уважали. Остальное население мы делили на курортников и жестянщиков. Курортников мы презирали, а жестянщиков ненавидели. Мы не читали Канта и Конта, но твердо знали, что они контра. Мы не сомневались в этом так же, как и в том, что наша крем-сода — лучшая в мире.