Генрих пытается меня отцепить – но ничего не выходит. Я только цепляюсь за него ещё сильнее. С отчаянием жду, что он мне сейчас скажет – наверное, станет ужасно ругаться. И будет совершенно прав.
Осторожно и так бережно, что я начинаю реветь ещё сильнее, мой Ужасный Принц обнимает меня теперь уже обеими руками и несёт куда-то в тёмный закуток у основания мачты, гладит по спине.
- Тише, тише, Птенчик… всё уже позади! Всё хорошо.
- П-прости, прости меня пожалуйста… я такая дура… - всхлипываю и вжимаю зарёванное лицо ему в плечо.
Он вздыхает и целует меня в макушку. Говорит тихо и таким странным напряжённым тоном, что я немедленно понимаю – что-то не так.
- Эмбер, при других обстоятельствах я бы только порадовался тому, как ты ко мне прижимаешься... но сейчас мне крайне необходима свобода действий. Поэтому слезь с меня, а поговорим позже.
С усилием разжимаю конечности, нащупываю ватными ногами палубу. Генрих снимает мои руки с плеч… правда, одну ладонь оставляет в своей, и мне самую капельку легчает.
Ровно до того момента, как вижу, что он молниеносным движением выхватывает кортик, который, оказывается, всё это время носил на поясе. Длинное тонкое лезвие направлено в темноту вокруг нас.
Испуганно молчу, вообще не понимаю, что происходит, и боюсь спрашивать.
Меня осторожно тянут за руку, послушно иду. Здесь, у основания фок-мачты, подвешена рында - здоровенный, в треть человеческого роста, судовой колокол. В мрачноватом свете белого фонаря его бронзовый бок, на котором выдавлено скупое и строгое "Изгнанник", роняет призрачные отблески.
Не сводя напряжённого взгляда с круга темноты, Генрих говорит мне - так подчеркнуто невозмутимо, что у меня по спине начинают ползти ледяные мурашки:
- Эмбер, позвони-ка! Погромче и подольше. Вызовем наверх команду. Сама от меня на шаг не отходи, будь добра.
Наверное, примерно таким тоном капитаны объявляют, что впереди девятый вал, но всем матросам просьба сохранять спокойствие.
По-прежнему боюсь спрашивать, что происходит, послушно выполняю важное поручение. В ночной тишине звон рынды плывёт над морем мерно, тягуче, будто кладбищенский. Динь-дон-н-н-н... динь-дон-н-н-н... динь-дон-н-н-н...
Очень быстро к нам бросаются сперва дежурные матросы откуда-то с кормы и бака, а потом из недр корабля выбегают заспанные моряки. Стираю пальцами слёзы, расправляю плечи. Будущая капитанская жена должна сохранять выдержку истинной леди в любой ситуации.
Держащая меня ладонь слегка расслабляется. Прекращаю звонить. Генрих обнимает меня свободной рукой за плечи и прижимает к себе. И пока к нам подходят люди, скороговоркой объясняет тихо:
- Эмбер, ты совершенно ни при чём. Мы едва не убились не по твоей вине. Кто-то перерезал верёвки выбленков, так что под моими ногами оказалась пустота. На самом деле, твой «коварный» план спас нам обоим жизнь. Если бы я спускался чуть быстрее, от неожиданности вряд ли сумел бы удержаться на вантах и мы полетели бы вниз.
- Кто-то… перерезал верёвки?
- Если только они не исчезли сами собой, пока мы были на марсовой площадке – то да. – Генрих наконец-то бросил на меня взгляд, и я увидела в нём хищное выражение кота, выходящего на охоту. – И чтоб меня морская каракатица сожрала и выплюнула, если сейчас я, наконец, не выясню, кто.
Глава 25. Калейдоскоп
Почему палуба кажется мне тщательно подготовленной сценой, на которую выходят актёры? Так заботливо выставлен свет… звёздный и лунный здесь уже теряются, вытесненные белым фонарным. Да ещё дежурные матросы зажигают несколько новых фонарей по приказу капитана – и те роняют вполне привычные жёлтые лучи. Всё, чтобы лучше видеть выражения лиц.
Капитан заставляет команду выстроиться перед ним. Слушаются его беспрекословно – по мрачному лицу всегда улыбчивого Принца любой дурак бы понял, что дело дрянь. Люди просто стоят, переминаются с ноги на ногу, переглядываются с озабоченными минами, а некоторые переговариваются тихо - но как один замолкают, стоит на них упасть прищуренному пристальному взгляду Генриха. Я сама, наверное, под палубу бы провалилась и призналась даже в тех грехах, которых у меня отродясь не бывало, если б меня сверлили таким взглядом.
Последними с нижней палубы поднимаются двое. Эдвард Винтерстоун – всё в том же алом маскарадном кителе. С подозрением всматриваюсь в его лицо. Похоже, он не шутит насчёт болезни – весь бледный, с кругами под глазами, идёт покачиваясь, так что его выводит под локоть дядюшка Морж. Эдвард не выпускает из рук носового платка и без конца отирает лоб от испарины. У самого Моржа почему-то перевязана ладонь – этой повязки не было днём.
Стоять Эдвард, очевидно, не может – его посадили у шлюпки, и он тут же прислонился к ней спиной, поглядывая на всё сборище раздражённым взглядом человека, которого удерживает от ядовитого замечания только страх ещё больше разозлить капитана. А капитан со своей вспыльчивой натурой, который прогуливается туда-сюда перед шеренгой моряков, очевидно, едва сдерживается от того, чтобы найти какую-нибудь подходящую точку для выхода эмоций. Никому этой точкой становиться не охота, так что постепенно над палубой устанавливается плотная настороженная тишина. Только шум ветра и глухой рокот волн, да протяжный скрип корабельных снастей.
Как сказал Генрих? Тридцать четыре человека, не считая его самого, меня и Моржа. Пересчитываю сама и убеждаюсь – действительно, ровно тридцать четыре, не больше и не меньше. Впервые удивляюсь – почему так мало? Для такого огромного трёхмачтового корабля даже смешно… это вам не «Старая Калоша». Чтобы управляться со всеми этими парусами и такелажем требуется намного больше. Например, королевский линкор «Слава Стратагенетов», насколько я знаю, по размерам ненамного превышающий «Изгнанника», обслуживает более сотни человек. Особенно важно это во время шторма или морского боя, когда нужно очень быстро и слаженно, а главное одновременно управляться со всеми этими парусами и верёвками с их бесконечными зубодробительными названиями. А тут… тридцать четыре?
Кажется, мои мозги основательно встряхнул тот смертельный ужас, который я пережила только что. И это, пожалуй, их основательно прочистило. Пора вспоминать о том, что я не только влюблённая девушка, которая, надо признаться честно хотя бы самой себе, на волне непривычных чувств перестала замечать всё вокруг. А весьма сообразительная Леди Доктор, и мозгов мне хватило не только на звездоскоп – надёжная память, любовь к деталям и умение их подмечать не раз спасали меня в годы учёбы и вызывали уважение профессоров.
Отстранённо и словно через слой ваты слушаю, как Генрих кратко рассказывает своим людям о случившемся. Ропот, удивлённые лица… кто-то из этих людей абсолютно точно сейчас удивление разыгрывает.
Мой Ужасный Принц вновь повторяет, что раз корабль обыскан от бушприта до трюмов, это очевидно говорит о том, что среди нас спрятался подлый шакал. Надо найти.
Напоминает, что приказывал разделиться на звенья и никуда не ходить в одиночку. Даже матросы должны были нести дежурство попарно. Итак, кто за последний час отлучался?
Все отчитываются. Оказывается, что даже внизу в кубрике было организовано дежурство по двое – и дежурные клянутся, что никто из спящих не вставал и не выходил на верхнюю палубу. Морж с Эдвардом утверждают, что играли в кости и пили ром в каюте последнего, оба могут подтвердить алиби друг друга.
Кажется, допрос заходит в тупик. Я вижу, как злится Генрих, но ничего не может сделать.
Он проходит вдоль ряда, смотрит каждому в глаза.
Наконец, возвращается ко мне. У него очень усталый вид. Вспоминаю его слова о том, как невыносимо трудно ему подозревать кого-то из «своих». Сейчас он должен как-то сказать о том, чтобы все вернулись по своим местам и продолжили шпионить друг за другом, а мне объяснить, что ничего не вышло, и просто вернуть в каюту… По жёсткому блеску серых глаз вижу, что Генрих пытается подобрать нужные слова, но его упрямая натура никак не хочет признавать поражение, хоть и временное. Такое признание невыносимо ранит его гордость.
