Молодежь не поощряют итти в университет; много других дорог открыто для молодых мужчин и женщин, принявших нацистскую веру. Если они не выражают желания итти в армию или на нацистскую работу, а упорствуют в своем стремлении получить университетское образование, их заставляют пройти год обучения в трудовых лагерях. Здесь они занимаются сельскохозяйственным трудом, и их пичкают нацистской пропагандой. После этой суровой практики им разрешается поступить в университет, причем отбирается ограниченное количество, и отбор этот делают сами нацисты или их агенты в университете. Затем они должны провозглашать "Хайль Гитлер" и жить и думать согласно стандарту наци. Гитлер считает, что если его план воспитания применять от самой колыбели, то не имеет значения, на какие истины студент может случайно набрести в университете. К тому времени он будет настолько пропитан идеями наци, так прочно воспримет их мировоззрение, что ничто другое не сможет оказать на него влияние.
Мускулы, а не мозги -- вот что является конечной целью университетского обучения как для юношей, так и для девушек. Если учащийся обнаруживает способности к спорту или к военной выучке, если он вызубрил наизусть символ нацистской веры, если он показал себя дисциплинированным солдатом и способным членом партии, то для нацистов не имеет значения, приобрел он какие-нибудь знания или нет. По правде сказать, люди интеллектуального склада подвергаются таким насмешкам, к ним относятся с таким презрением и ненавистью, что лучше уж студенту не проявлять своих интеллектуальных качеств и той любознательности и способности объективно мыслить, которая так ценится и поощряется в наших университетах. Если студент желает стать педагогом, он опять-таки должен пройти строгую проверку, должен показать себя верным приверженцем нацистской идеологии, являть собой как в физическом, так и в умственном отношении безупречный образец высшей северной расы.
Все области практической и теоретической мысли подчинены вопросам военной науки. Все дарования направлены на усовершенствование военной машины, включая и средства химической войны.
Так в искусство, в науку, во все специальности, в общую интеллектуальную культурную жизнь нацисты повсюду вносят разрушение, и немало десятилетий должно пройти, прежде чем это удастся восстановить. Блеск прошлого, те неоценимые вклады, которые Германия внесла в мировую культуру, ныне подменены пропагандой и техникой мракобесия, усовершенствованной системой обеспложивания, лживыми баснями и садизмом, на которые все страны мира, за исключением Италии и Японии, смотрят с ужасом.
Мой отец был так ошеломлен и подавлен упадком немецкой культуры, которую он знал, будучи студентом в Лейпциге, что его охватывал ужас при одном проезде через какой-нибудь университетский город. Он надеялся, что его объективные, критически широкообъемлющие лекции смогут пробудить уснувшие стремления и идеалы его аудитории. Несколько раз, перед тем как выступить в каком-нибудь германском университетском городе, он осторожно давал понять, чтобы ему не предлагали никакой ученой степени. Я уверена, что при других обстоятельствах, ничто не могло бы доставить ему большей радости, чем почетная ученая степень, полученная от германского университета, который он посещал, будучи студентом; но он вынужден был бы отказаться принять эту степень, если бы она была предложена ему при гитлеровском режиме.
Уничтожение свободы как в частной, так и в общественной жизни немецкого народа превратило Германию в страну, в которой могут жить только фанатики или люди, поставившие себе целью вырождение человечества. Немало книг написано о жизни в концентрационных лагерях, об истреблении еврейского народа, о беспощадном преследовании всех, кто не выражает полного сочувствия Гитлеру. Однако память человеческая коротка, и мы, невидимому, приучаемся мириться не только с чудовищностью бомбардировки мирных городов и злодейскими способами современной войны, но также и с чудовищным, немыслимым жертвоприношением человеческих жизней в кипящем котле гитлеровского человеконенавистничества. Я никогда не смогу забыть то, что я знаю о немецких концентрационных лагерях, потому что я не раз встречалась, и в Германии, и за ее пределами, с людьми, которые в течение многих месяцев или лет терпели невыносимые мучения и переживали муки ада в этих зловонных ямах. Когда я чуть ли не каждый день читаю в газетах о новых казнях, новых арестах, новых насилиях, новых допросах секретной полиции, я всякий раз снова испытываю ужас, мучение и жалость и чувство нестерпимого негодования.
Хотя всем хорошо известно, что приходится переживать заключенным в концентрационных лагерях, многие все же склонны думать, что люди, которые рассказывают об этом, стремятся внушить ненависть к режиму или произвести впечатление. Я знаю, что рассказы эти правдивы. Мне приходилось жить с людьми, которые отбыли свой срок в чистилище и видели, как другие несли эту кару. Кое-кому удалось бежать. Некоторые были выпущены на свободу после того, как их духовные и физические силы были сломлены. Многие были свидетелями того, как их друзей замучили насмерть или убили. Люди, с которыми мне приходилось разговаривать, были социалисты,-- художники, писатели,-- абсолютно невинные в тех преступлениях, в которых их обвиняли. Читатель должен понять, что я должна быть крайне осторожной, рассказывая об этом, что я лишена возможности приводить какие-либо источники, потому что кое-кто из этих людей, их друзья и родственники, и посейчас еще живут в Германии.
Мне приходилось встречаться в Берлине и позднее в Европе с одним молодым человеком, который теперь эмигрировал за границу. Это был подающий надежды писатель, довольно ядовитый сатирик, абсолютно безвредный с политической точки зрения, одаренный и обаятельный. Однажды ночью в его квартиру ворвалась секретная полиция, произвела обыск и нашла у него "коричневую книгу гитлеровского террора", которую его приятель забыл у него накануне. Его заключили в тюрьму Колумбия, худшую из политических тюрем Германии. Здесь его продержали несколько месяцев, прежде чем отправили в концентрационный лагерь. За преступление, в котором он был неповинен, его били по ногам дубинкой, утыканной гвоздями. Ноги у него распухли, началось гангренозное воспаление, и он едва избег ампутации. Теперь, спустя два года, он все еще ходит как калека и время от времени вынужден ложиться в больницу, потому что ноги его распухают и приходится выкачивать гной. Во время его пребывания в первой тюрьме, его поставили в шеренгу с другими заключенными для осмотра, и тюремщики издевались над ними. Ему задавали вопросы, на которые он пытался отвечать спокойно. Тюремщики плевали ему в лицо. Тогда он решил не отвечать вовсе. Следствием этого "наглого" молчания было то, что ему стали запихивать в глотку зажженные папиросы. Он рассказывал, что это обычное обхождение с заключенными. Он рассказывал еще, что его и других его товарищей по заключению заставили стать на колени и открыть рот, и караульные мочились им в рот.
Один студент, с которым я встречалась в первый год пребывания в Берлине, был на подозрении -- у него нашли запретную литературу. Он был отправлен в концентрационный лагерь, где прошел через все стадии ужасов и мучений. Его ежедневно били деревянными палками по голове, избивали резиновой дубинкой, свинчаткой. Он представлял собой сплошную кровавую массу, и рубцы от ран остались у него навсегда. Нацисты лечили его тем, что вливали иод в открытые раны. Его и его товарищей по камере в течение первых недель заключения будили ночью через каждые десять минут, заставляли стоять навытяжку, в то время, как караульные светили им фонарями в лицо и делали вид, что производят проверку. По истечении этих недель они превратились в физических и психических калек, потеряли способность спать ночью, а днем их выгоняли на непосильную работу. Однажды караульные -- обычно выбираемые из штурмовиков, завоевавших себе репутацию свирепостью, преданностью фашизму и садизмом -- заставили его встать, обвели мелом место, на котором он стоял, и продержали его так два или три дня. Когда он пытался сойти с места, его беспощадно били. К концу этого времени ноги его так распухли, что он не мог ни ступать, ни двигать ими.
