На прощальном обеде, который давали для нас немецкие общества, германо-американские организации и германское консульство, я сидела за столом между Карлом Сэндбергом и Торнтоном Уайлдером. Все мои друзья давали мне забавные советы, как держать себя в обществе дипломатов, учили, что говорить Гитлеру, когда я с ним познакомлюсь, и пугали нас с матерью до полусмерти, рассказывая, какой строгий этикет нужно соблюдать и какую пропасть денег нужно тратить для того, чтобы достойно представлять нашу страну. Но Торнтон Уайлдер, как всегда обаятельный, живой и дружелюбный, и Гарриэт Монро дали мне хороший совет: учиться языку и общаться больше с немцами, чем с иностранцами.
Карл Сэндберг был в ударе -- его манера говорить неподражаема и очень своеобразна:-- Постарайтесь узнать, что за человек Гитлер, из какого теста он сделан, что движет его умом, что составляет его плоть и кровь. Перед вашими глазами пройдет целая процессия мошенников и бандитов, идеалистов, государственных деятелей, преступников, дипломатов, талантливых людей. Вы увидите все национальности мира. Наблюдайте их, изучайте, анатомируйте. Не будьте робкой и застенчивой. Пусть ваше окружение не портит вас и не портит вам жизнь. Будьте смелой и правдивой, оставайтесь, какой были -- поэтической и цельной натурой.
Переезд морем был очень веселый и полный впечатлений, зато конец пути до Гамбурга, где мы пересели в поезд до Берлина, показался нам очень скучным.
Нас с матерью усадили в отдельное куле, заваленное самыми редкими цветами, и я скоро уснула, положив голову ей на плечо.
Вдруг поезд остановился, и я, едва успев протереть глаза и надеть шляпу, вышла на платформу, не совсем понимая, в чем дело, и чувствуя себя очень неловко. Передо мной была целая толпа народа; нас окружили репортеры, которых советник посольства напрасно пытался удержать на расстоянии; представители министерства иностранных дел, члены дипломатического корпуса и много американцев пришли встретить нового посла и его семейство. Юпитеры лили непрерывный поток слепящего света, и я растерянно улыбалась прямо в объектив, окруженная букетами орхидей и еще каких-то цветов. Отец отвел журналистов в сторону и сказал им заранее приготовленную приветственную речь.
Меня усадили в машину вместе с каким-то молодым человеком, который, как я узнала впоследствии, был нашим секретарем протокольной части. Он указывал мне на достопримечательности Берлина. Когда мы обогнули здание рейхстага, которое он тоже назвал, я не удержалась от восклицаний:-- А я думала, он совсем сгорел! Повидимому, здание цело. Расскажите мне, как же это вышло?-- После двух-трех столь же нескромных, хотя и вполне естественных вопросов, он наклонился ко мне и сказал на ухо:-- Ш-ш! Милая моя лэди, учитесь держать себя так, чтобы вас только видели, но не слышали. Это -- не Америка, здесь нельзя говорить все, что думаешь.-- Я изумилась, но на первый раз послушалась. Это было мое первое соприкосновение с немецкой действительностью, и много времени прошло, прежде чем я научилась серьезно относиться к его совету. Не легко изменить привычки всей жизни. Мы приехали в отель Эспланада, и нам отвели самые лучшие аппартаменты. Мы ахнули при виде такого великолепия, а также при мысли о том, какой нам подадут счет. И здесь все комнаты были так полны цветов, что трудно было, двигаться,-- орхидеи, изумительные лилии, редкие цветы самой разнообразной окраски и формы. У нас были две больших приемных залы, затянутых парчой, уставленных мраморными столиками и золоченой мебелью с ковровой обивкой.
Встречавшие нас друзья наконец ушли, и отец, взяв книжку, улегся в постель. Мы с матерью остались сидеть, подавленные сознанием того, что мы -- семейство посла; до самого обеда мы принимали карточки и корзины цветов, которые то и дело вносили в наш номер, и ломали голову над вопросам, как же мы расплатимся за все это, если не удастся заложить самих себя.
За обедом отец был в прекрасном настроении. Мы все сошли вниз, к табльдоту. Отец, не умолкая, говорил по-немецки, поддразнивал официантов, задавал им вопросы -- словом, вел себя неподобающим для посла образом. Я никогда не слышала столько "Danke schon" {Благодарю (нем.).} и "Bitte schon" {Пожалуйста (нем.).}, сколько за этот вечер, и впервые наблюдала почти рабскую угодливость немецкой прислуги. Обед был хорош, но по-немецки тяжеловат, и я в первый раз лила немецкое пиво.
После обеда мы решили немного прогуляться. Мы прошлись по Аллее победы, уставленной по обеим сторонам довольно уродливыми и претенциозными статуями бывших правителей Германии. Отец останавливался перед каждым из них и давал нам его характеристику и краткий исторический очерк его эпохи. Здесь ртец был в своей стихии, так как почти наизусть знал всю историю Германии, а если встречался какой-нибудь пробел, он мысленно делал себе отметку для изучения в будущем. Это был один из самых счастливых вечеров, какие мы провели в Германии.
Во время этой прогулки я, повидимому, простудилась и мне пришлось несколько дней пролежать в постели. Меня навестила Сигрид Шульц, талантливая журналистка, корреспондент "Чикаго трибюн", более десяти лет прожившая в Германии. Она маленькая, пухленькая, с голубыми глазами и густыми золотистыми волосами, очень живая и симпатичная.
Она знала былую Германию, и теперь ей было очень тяжело. Она многое рассказала мне о подвигах наци, об их жестокости, о гестапо, куда ее часто вызывали объясняться по поводу написанных ею статей. Я не поверила ее рассказам. Мне показалось, что она сильно преувеличивает, но как человек она мне понравилась, и мне было интересно услышать от нее что-нибудь о тех людях, с которыми мне придется встречаться,-- о дипломатах и журналистах.
Среди журналистов, с которыми я познакомилась в то время, был Квентин Рейнольдс, корреспондент Хэрста. Это был крупный, даже грузный человек, кудрявый, с веселыми глазами и широким, всегда сияющим лицом. Проницательный, не поддающийся чужому влиянию, отнюдь не сентиментальный, он был по моему мнению превосходным журналистом. В Германии он жил всего несколько месяцев и быстро усваивал язык. Он предложил мне и моему брату проехаться вместе с ним по Южной Германии и Австрии на нашем "Шевроле". Мои родители охотно дали согласие на эту поездку, считая, что это прекрасный способ изучить Германию. И вот в августе, почти через полтора месяца после нашего приезда, мы втроем отправились на юг. Поездка была очень интересная, и даже незнание языка доставляло нам забавные минуты, когда мы спрашивали дорогу или заказывали обед. Мы остановились в Виттенберге и видела 99 тезисов Лютера на бронзовой доске, прибитой к церковным дверям, потом поехали дальше, в Лейпциг, где мой отец учился в университете. Там, в старом погребке Ауэрбаха мы, как водится, выпили бесчисленное количество кружек пива, в память встречи Фауста с Мефистофелем. По дороге я в городах мы везде видели знамя фашистов -- белый круг на красном фоне со свастикой в центре. При въезде и выезде из городов нам встречались широкие полотнища, протянутые поперек дороги, на которых я разобрала слово "Jude" {}. Мы поняли, что это-- антисемитская пропаганда, но тогда не отнеслись к этому серьезно, по крайней мере -- я. Кроме того, я еще не настолько хорошо читала по-немецки, чтобы схватывать общий смысл фразы и, надо сознаться, я плохо понимала, что значит нацистская нетерпимость.
Мы остановились на ночевку в Нюренберге и, оставив за собой очень приятные и недорогие комнаты, вышли перекусить кое-чего и побродить по городу. Выходя из гостиницы, мы увидели, что посреди улицы собралась оживленно жестикулирующая толпа. Мы подошли ближе, чтобы узнать, в чем дело. Из вагона трамвая грубо вытаскивали и выталкивали молодую девушку. Мы увидели страдальческое, измученное лицо, цвета разбавленного абсента. На нее было страшно смотреть. Она была наголо обрита, и на груди у нее висел плакат. Мы шли за ней с минуту, глядя как толпа издевается над ней. Квентин и мой брат обратились с расспросами к окружающим. Из их ответов мы поняли, что это девушка-арийка, которая была в сожительстве с евреем. На плакате было написано: "Я жила с евреем". Я хотела итти за ней и дальше, но мои спутники были так возмущены этой сценой, что не пустили меня. Помню, Квентин, которого я считала ко всему притерпевшимся и отнюдь не чувствительным, был так потрясен, что решил напиться до бесчувствия. Так мы и сделали.
