Комедия, предназначенная для того, чтобы подчеркнуть смешную сторону в многослойном строении человеческого поведения, позволяет продвинуться в его понимании значительно дальше, чем это сделано у Шекспира. В фильме «Любовь и воровство»[381] герой, бывший преступник, вышел на пенсию — у него появились легальная профессия, жена и прекрасная новая квартира. История началась с того, что однажды он открыл дверь подозрительного вида мужчине, который предложил ему купить дешевый подсвечник. Зная, что подсвечник явно украден, супружеская чета и продавец заключают между собой молчаливое соглашение против закона — ведут торг по поводу покупки вещи. Смысл происходящего явлен обсуждением стоимости подсвечника, но беседа построена как чередование фреймов: хотя торг остается не более чем торгом, он трансформируется таким образом, что стороны неявно дают понять друг другу, что им известно происхождение продаваемой вещи. Супруги уходят за деньгами в другую комнату, возвращаются и платят за подсвечник. Но в этот момент производится старая мошенническая операция — качественный подсвечник подменяется дешевкой — хитрость на хитрость (contained containment). Герой фильма, сам профи в таких делах, видит жульничество и разоблачает продавца. В результате все три действующих лица начинают говорить на одном языке; разделяющие их фабрикации устранены. Обнаруживается, что герой и продавец бывали в одних и тех же местах и имеют общих знакомых, получается, что, по сути, они свои люди. В дальнейшем разговоре герой сообщает собеседнику факты, порочащие его самого. После этого продавец получает возможность показать свое подлинное лицо и арестовывает героя. Оказывается, он детектив, а трюк с продажей подсвечника был всего лишь подставой. Казалось бы, пойманный с поличным жулик раскрыл свои подлинные, «непосредственные» намерения и, превратившись в детектива, ловит героя и, разумеется, его супругу в расставленную сеть. Отбрасывание маскировки было частью маскировки. Теперь, после того как продавец выступил в своей второй роли детектива, обманная комбинация действительно завершилась: мужчины оставили дом — наш герой, в наручниках, со слезами распрощался с женой. Однако, когда оба персонажа сели в автомобиль, ожидавший их у подъезда, оказалось, что продавец, он же мнимый детектив, — сообщник героя и весь этот хитроумный замысел был осуществлен только для того, чтобы герой смог удрать из дома. Поэтому второй обман также был фабрикацией, но на этот раз в качестве объекта аферы выступала супруга нашего героя. Не следует забывать, что данная инсценировка представляет собой кино, т. е. всего лишь игровую фабрикацию. Если учитывать съемку эпизодов кинокартины, то в данной истории можно предполагать наличие, по крайней мере, еще одного слоя. Таким образом, существует еще одно основание для разграничения уровней трансформации. Дело не в том, сколько слоев (laminations) нужно преодолеть, прежде чем сформируется обоснованное подозрение или станут явными дискредитирующие обстоятельства, а в том, насколько далеко можно зайти в подобных комбинациях, если, конечно, цель аудитории состоит лишь в том, чтобы следить за ходом действия и наслаждаться сложностью интриги, а цель актеров — создавать увлекательное зрелище. Здесь существенны два аргумента. Во-первых, сама интрига может быть очень сложной. Поскольку ход всего взаимодействия расписан в сценарии, каждую роль можно оценивать по тому, производит ли она в точности желаемый эффект, и достигается ли та реакция зрителей, на которую рассчитана данная роль. В свою очередь, желаемую реакцию может вызвать действующее лицо, которое по сценарию должно активно и живо выполнять роль подстрекателя интриги и хорошо владеть ситуацией, чтобы создавать иллюзию попадания в ловушку, хотя «в действительности» никакого попадания в ловушку нет. И так далее. Подобные сюжетные ходы не могут быть реализованы, если предписанной сценарием сюжетной линии следует только одна сторона или действующее лицо. С данной ситуацией мы встречаемся и в реальной жизни[382]. Во-вторых, зрители зависят от опорных пунктов сюжета (framing cues), которые позволяют им ясно видеть ход повествования, а постановщики спектакля зависят от способности зрителей понимать специально включенные в сценическое действо многозначительные реплики или эпизоды; разумеется, зрители великолепно улавливают эти сигналы. Таким образом, можно ожидать, что наиболее глубокое расслоение (layering) имеет место в мире вымысла, будь то роман, театральная пьеса или кино, — в некотором смысле этот мир нереален[383]. Но эта нереальность не должна скрывать от нас тот факт, что, следя за представлением, аудитория, ориентируясь на некоторые порождающие фрейм смысловые моменты (framing cues), хорошо схватывает происходящее на сцене. Это великий урок, он свидетельствует об удивительной человеческой способности [распознавать фреймы] независимо от того, идет ли речь о реальных или выдуманных (fictive) событиях[384]. Хороший тому пример приводит кинокритик Бела Балаш. Аста Нильсен [датская киноактриса] однажды играла женщину, которую наняли, чтобы совратить богатого молодого человека. Нанявший ее человек наблюдал за ходом действия из-за занавеса. Аста Нильсен изображала влюбленность, зная, что за ней наблюдают. Играла она вполне убедительно: на лице ее отражалась вся гамма чувств. Тем не менее, мы знали, что это была лишь актерская игра, симуляция, маска. Но по ходу действия Аста Нильсен действительно влюбилась в молодого человека. Выражение ее лица изменяется мало; она все время «регистрировала» любовь и делала это хорошо. Как еще она могла показать, что полюбила молодого человека по-настоящему? Выражение ее лица изменилось едва ощутимо, и тем не менее в лице актрисы что-то изменилось — то, что несколькими минутами раньше было притворством, теперь стало искренним выражением глубокого чувства. И тут Аста Нильсен внезапно вспоминает, что за ней наблюдают. Человек за занавесом не должен прочитать на ее лице ничего и узнать, что она более не притворяется, а по-настоящему испытывает чувство любви. Поэтому Аста делает вид, что она делает вид, будто влюблена в молодого человека. Выражение на ее лице претерпевает новое, на этот раз — трехкратное изменение. Во-первых, оно изображает влюбленность, затем показывает, что любит молодого человека искренне, а поскольку ей не разрешается по-настоящему полюбить его, на лице актрисы снова появляется притворство, подделка любви. Но теперь это притворство — ложь. Теперь Аста Нильсен лжет, делая вид, будто она лжет. Все это мы отчетливо видим в выражении ее лица, которое она прячет под двумя различными масками. Когда невидимое лицо проступает сквозь реальное, происходит нечто подобное тому, как произнесенные слова по ассоциации идей могут вызывать неизреченные и невидимые вещи, воспринимаемые только теми, кому адресованы произнесенные слова[385]. Разумеется, вся описанная сцена представляет собой фрагмент кинофильма, и играющие в ней актеры не имеют намерения обмануть аудиторию или даже породить у нее какое бы то ни было недопонимание; поэтому мисс Нильсен ведет себя так, чтобы аудитории было ясно, что она лжет, будто она лжет, и зрители каким-то образом воспринимают достаточное количество смысловых знаков для того, чтобы различить эти слои. IV. Актор трансформируется. Основное различие между природной и социальной системами фреймов заключается в роли, исполняемой, в частности, индивидами. Если речь идет о природном взгляде на реальность, индивиды, как и любые другие действующие лица, не обладают никаким особым статусом, они подчиняются детерминистскому способу существования, не зависящему от чьей бы то ни было воли и не имеющему никакого отношения к морали. Если же мир рассматривается через социальную систему фреймов, индивиды ведут себя иначе. Они определяются в терминах самодовлеющей активности (self-determined agencies), они знают, что можно делать, а что нельзя, и несут моральную ответственность за свое поведение. Что касается моральной ответственности, то люди выполняют здесь особую роль. Эта — моральная — роль имеет диффузный характер и распространяется на многие виды деятельности. Качества, которые мы приписываем акторам, — правильное восприятие, воля, диапазон навыков, присущих взрослому человеку, незабывчивость, сопереживание другим, скромность, надежность, фиксированная социальная и личностная идентичность и т. п. — постоянно и повсеместно принимаются во внимание при межличностном взаимодействии. вернуться «Любовь и воровство» («Love and Larceny») — популярная американская кинокомедия, режиссер Дино Росси (1963). — Прим. ред. вернуться Здесь необходимы уточнения. Комплексность фрейма (frame complexity) может создаваться двумя способами — интенсивным и экстенсивным. Интенсивный способ опирается на однократное действие-решение (например, Шерлоку Холмсу следует сойти с поезда, чтобы избежать встречи с Мориарти) и включает в себя «зеркальную проблему»: если он думает, что я думаю, что он думает, и т. д. Такова одна из разновидностей комплексности, которая активно обсуждается в теории игр, где показано, что реальные стратегические ситуации могут оказаться не менее сложными, чем гипотетические. Экстенсивный аспект комплексности основывается на секвенциальности, или цепочках. Программа действий фабрикаторов против некоторой партии содержит в себе предположение о действиях противника, свою реакцию на эти и последующие действия противника и т. п. Хотя горизонтальная схема находит очевидное применение, если сценарий всех возможных взаимодействий расписан в деталях — как в сюжетно выстроенных комедиях и шпионских романах, — сохранить цепочку последовательных действий практически невозможно в том случае, когда прогнозируемо ведет себя только одна сторона. Даже незначительное отклонение от прогнозируемых действий в цепочке может вызвать разрушение последующих пунктов плана. «Серьезное» стратегическое мышление ориентировано на решение проблемы путем предвосхищения случайного развития событий, то есть заблаговременной выработки реакций на любое решение контрагента во всех возможных обстоятельствах, но такая схема, по-видимому, имеет жесткие секвенциальные ограничения. В театральных сценариях случайные пересечения фабрикаций (contingencies of fabrications) часто связаны с некоторой заданной авторским замыслом принужденностью действий персонажей, чего никогда не бывает в реальности. Герои спектакля вынуждены добиваться своих целей, проходя сюжетную линию, обозначенную последовательностью контрольных точек; мало того, они обременены еще и тяжелым снаряжением. Некоторые контрольные точки преодолеваются с помощью разного рода видимостей и мистификаций (misrepresentation), другие — посредством силовой «нейтрализации», во всяком случае спектакль никогда не обходится без непредвиденных ситуаций. Кроме того, команда может столкнуться с необходимостью разделиться на несколько групп, каждая из которых должна продвигаться вперед своим маршрутом и, соответственно, проходить свои контрольные пункты, — что предполагает не только последовательность успешных маневров, но и тщательную синхронизацию преодоления препятствий обеими группами. вернуться В литературных описаниях снов содержится аналогичная комплексность. Приведем следующую иллюстрацию: «Примером трансформации, являющейся необходимой частью внутреннего мира театрального шута, может служить антреприза Хэнсвурста, сценического аналога Арлекина в венском театре XVIII века. Антреприза основана на различении самосознания — „Я“ и некоторого иного состояния сознания: может „Я“, а может не „Я“, — во всяком случае, нечто отделенного от настоящего „Я“, — и все это самым безнадежным образом перепутано, жизнь подчиняется каким-то причудливым умышлениям, которые никак не может понять „Я“ Хэнсвурста. Он ложится спать, ему снится, что он спит и видит сон; в этом сне ему снова снится, что он видит сон; в этом сне — во сне сна — ему снится, что он проснулся и собирается снова лечь спать и ему снится, что он проснулся и должен заставить себя заснуть, чтобы он смог увидеть сон; ему снится, что он снова ложится спать, и в своем сне сердится на сон, что он проснулся и проводит остаток ночи без сна, бодрствуя во сне, и это бодрствование в то же самое время снится». См.: Willeford W. The fool and his scepter. Evanson, Ill.: Northwestern University Press, 1969. p. 62–63. вернуться Мы говорим здесь о человеческой способности, поскольку у людей это получается лучше; по сути же [способность различать реальное и нереальное], имеет природное происхождение. Животные не только давали понять Грегори Бейтсону, что «это игра», но и хорошо отличали игровое действие от действия неигрового. Собака точно знает, когда ей дают трепку и когда треплют по шерсти, хотя физическое воздействие одно и то же. Г. Хедигер (H. Hediger) высказывает следующее мнение: «Животные нередко превосходят человека в способности интерпретировать выражение лица дрессировщика и тренировочные сигналы, связанные с эмоциональными стимулами, по крайней мере, они [животные] могут правильно отличать истину от лжи. Чтобы добиться от животного удовлетворительного выполнения команд, необходимо соответствующее выражение лица и подаваемые тренировочные сигналы должны быть подлинными; эти сигналы должны быть действительно связаны с эмоциональным состоянием животного. Как правило, животное не будет реагировать на пустые жесты и имитацию эмоций». См.: Hediger Н. Studies in the psychology and behaviour of captive animals in zoos and circuses. London: Butterworth’s Scientific Publications. 1955. p. 125. вернуться Balázs B. Theory of the film / Trans. by E. Bone. New York: Roy Publishers. 1953. p. 64. На этот фрагмент обратил внимание Кэй Миллер. |
