Двусмысленная ситуация, которая возникла в разговоре с мистером Левином, в высшей степени показательна: она хорошо иллюстрирует сложность фрейма социального взаимодействия. Когда индивид сообщает нечто такое, что подлежит дальнейшему переложению (например, в интервью), он склонен оснащать свою речь не только ориентирующими ключами (directional cues), которые не будут присутствовать в итоговом варианте текста, но и разного рода отступлениями. Ирония состоит в том, что интервьюер — не просто механическое передающее устройство, а человек, с которым устанавливается расширенная форма коммуникации, и этот факт конституирует двойной поток поведения как вполне нормальный; интервьюируемый приписывает интервьюеру ориентацию и характер речевого поведения, которые вовсе не должны воспроизводиться при обращении последнего к его аудитории. (Заметим, что в разговорах любого рода постоянно присутствует ремарка «не для записи» или же ее функциональный эквивалент, поскольку говорящий всегда имеет в виду незримую аудиторию, к которой в данный момент обращаться не хочет.) Далее, если интервьюируемый подозревает, что его поведение «не для записи» так или иначе записывается, он скорее всего выразит свое отношение к ситуации, и уж это-то выражение, по его предположениям, не будет включено в запись. Поэтому записываемое, регистрируемое действие почти неизбежно порождает определенный компонент поведения, не предназначенный для записи, а если не предназначенное для записи все же записывается, то эта запись не получает ясного и точного выражения[902]. Мы разукрашиваем дискурс множеством голосов (или «регистров»), и некоторые из них, в полной мере сохраняя свою связь с топикой, обречены на выпадение, если обнаруживается их несоответствие первоначальной аранжировке.

4. Наивность инсайдера. Когда схема поведения дискредитирована (посредством разоблачения, признания или с помощью дополнительной информации) и ее фрейм становится прозрачным, положение, в котором оказался разоблаченный, воспринимается почти без объяснений, больше слов требуется для объяснения первоначальных намерений. В принципе такого рода восприятие дела присуще всем участникам ситуации: обманутым, обманщикам и информантам. Аналогичным образом, когда человек вовлечен в противодействие другим людям, способность его критической оценки самого себя и своих сообщников заметно уменьшается. В таком случае (безразлично, идет ли речь о подлинных фреймах или о фальшивых) можно предполагать возникновение твердой веры в происходящее. Если так, то существует особая форма ложной веры (misguided belief). Это и есть наивность внутреннего наблюдателя, инсайдера.

Наиболее знакомая форма использования наивности инсайдера обнаруживается в театральном приеме постановки пьесы внутри пьесы. Цель этого приема (равно как и других способов переработки негативного опыта) состоит в том, чтобы обмануть публику путем ее интенсивного вовлечения в спектакль и использования ее готовности чему-то поверить. Как и полагается, сценические персонажи разделены на две группы: одна изображает публику, вторая — людей, играющих роли на внутренней сцене. Поскольку актеры, играющие актеров (персонажи пьесы, разыгрываемой внутри пьесы), представляют собой драматургические образы, то актеры, играющие публику, не должны как таковые казаться измышленными. Действительно, они внушают залу погруженность в действо и веру в происходящее на сцене. Высокие образцы использования таких возможностей мы находим у Шекспира. Они затмевают все приемы разрушения рефлексивных фреймов, которые известны из того, что делают чревовещатели, пародисты и прочие изощренные трюкачи.

Одно дополнительное замечание о пьесе внутри пьесы. Обычно можно видеть, что участники внутреннего действа в последние минуты перед поднятием занавеса заняты последними приготовлениями. Поэтому внимательные зрители имеют возможность видеть обе стороны представления. Как следствие, зрители редко бывают целиком захваченными пьесой внутри пьесы (хотя Пиранделло, чтобы отточить свое мастерство, иногда добивается и этого). С другой стороны, будучи не вполне погружены в пьесу внутри пьесы, они автоматически погружаются в пьесу, содержащую пьесу. Чем более отчетливо они понимают, что пьеса внутри пьесы представляет собой одну из сцен спектакля, тем более ясным становится, что сценические персонажи разыгрываются актерами. В то же время не подлежит сомнению, что этих персонажей играют не актеры: это одни персонажи играют других персонажей. Короче говоря, взгляд за сцену дает возможность увериться, будто вы видите закулисную сторону происходящего. Понятно, коль скоро вы увидели все сценическое пространство, в том числе закулисье, вы увидели все целиком и можете не беспокоиться о закреплении фрейма. Однако в тот самый момент, когда вы почувствовали уверенность, вас могут надуть[904].

Перейдем теперь от мира театральных развлечений к эксплуатации наивности инсайдера. Самые показательные примеры — это многообразные мошенничества (swingles). Одна из особенностей жульнических игр состоит в том, что надо заставить простофилю поверцть, будто он участвует в надувательстве кого-то другого. Мошенники часто обосновывают эту практику рационально, утверждая, что лох (sucker) предрасположен к воровству, но суть дела не в этом. Проблема не в предрасположенности к воровству, а в уверенности. Бывает, что, совершая что-либо незаконное, мы чувствуем, что кого-то одурачиваем, и именно последнее соображение, а не предполагаемая незаконность поступка, пробуждает нашу уверенность.

В примитивных версиях мошенничества сообщники простофили и предполагаемые жертвы обмана одни и те же люди — встретившиеся случайно. В более изощренных версиях создается сложная ролевая дифференциация.