– Порешу тогда обоих, – еще мрачнее прогудел несчастный Лёшечка. – Грамота у меня есть, матушка, о нашем с тобою браке… Куда её?

– Точно хочешь услышать – куда? – рассмеялась Лисавет. – Наш брак с тобою – до того самого дня, пока годный жених не покажется. Морок, иллюзия. И ты, Лёшечка – сон мой сладкий, пока настоящий принц меня не разбудит.

Лёшечка шумно выдохнул и уселся в кресло. Горничная стремительно поднесла ему бокальчик с водкой и огурчик с салом. Бедняга выпил, закусил и разом просиял.

– Трус он, этот твой нерусский, – сказал он весело. – Да и трое деток у него. Куда он их, байстрюками сделает? Так что спи, матушка, сладко, не трепыхайся.

Лисавет злобно скосила на него глаза, мол, уел.

Герцог, конечно, не трус, но невозможная тихоходная мямля. Решится он или же нет? Лисавет припомнила недавний поцелуй – как отвечал он ей, словно утоляя давнюю жажду. Так целуют только любимых. Именно герцог единственный при дворе защищал Лисавет и не позволял заточить её в монастырь, в одиночку противостоя всей прочей немецкой своре. И приезжал к ней – вопреки всему, шпионам повсюду, ревности двух своих жён… Бог знает, как доставалось ему потом дома за эти визиты.

– Дурак ты, Лёшечка, – сказала Лисавет самодовольному своему собеседнику, вовсю хрустевшему огурцом. – Если мужчина захочет – он всё сможет решить. А уж как решить – я сама ему подскажу.

В антикаморе, комнатке перед царицыными покоями, две гофмейстрины, Лопухина и Юсупова, играли в шахматы, лениво переставляя фигуры. До ночи было ещё далеко, но дамы зевали и выглядели как рыбы, вытащенные из воды.

Ту ночь не спали – у хозяйки был приступ, пускали кровь, и даже фрейлин гоняли с тазами, как прислугу. Выплеснуть кровь, подать корпию, принести бинты. И день выдался дрянь – крик, придирки, мальчишка Карл Эрнест убил из рогатки кошку. Хозяйка весь день провела в постели, обложенная подушками, с невыносимой Бинной Бирон в ногах. Карл Эрнест, слава богу, побегал с рогаткой и убрался, а мамаша Бирон осталась, и повелевала не хуже, чем настоящая царица. Остзейская швабра… Вот отчего муж в этой семье любезный красавец, а жена – безобразная мегера?

– Рада, конь так не ходит!

Рада Юсупова поставила коня не на ту клетку – задумалась о супругах Бирон: почему приятный господин взял в жёны столь уродливую гадюку?

– У вас будет цугванг, Рада… – Герцог вошёл неслышно и из-за спинки кресла наблюдал за партией. – Если вы поставите коня на е-шесть.

– А если так?

Девушка передвинула на доске фигурку и полуобернулась к герцогу, кокетливо отводя от лица локон. Нати Лопухина смотрела – на них, на неё – отчего-то с печалью и жалостью.

– И так цугванг, но несколько позже, – со вздохом ответил герцог. – Верьте мне, Рада, о цугвангах я знаю вот совсем всё. Как матушка?

– Почивали, теперь в карты изволят играть с её светлостью.

Рада красиво опустила ресницы и откинула голову так, что замерцали алмазные шпильки в напудренных золотом локонах.

– Пожелайте мне удачи, дамы, – почти жалобно попросил герцог. – Видит бог, мне она понадобится.

Он тряхнул волосами, по-лютерански перекрестился перед дверью и, прежде чем шагнуть в покои, сделал лицо, надел на себя приятную, но неживую улыбку. И толкнул дверь.

– Он тебе нравится? – тишайшим шёпотом спросила Нати.

– Но мне дорога моя жизнь, – тоже прошептала Рада. – Пойдём, послушаем.

Они поднялись и неслышно приблизились к ещё качающейся двери.

– Опять у неё, с нею, с Лизкой… От тебя и пахнет её духами, разит, как от мыловарни…

После пущенной крови голос у её величества ослаб и уже не гремел, а скрипел. Дамы у двери переглянулись, и Нати показала Раде изящно сложенный кукиш. Та лишь прижала палец к губам – тише! – но ответа герцога всё равно было не расслышать, так вкрадчиво он говорил. Зато отвешенную ему оплеуху – слышно стало вполне.

– Муттер, всем лучше сделается, если вы позволите вашему покорному рабу оставить двор и отбыть в родовые земли. – В спокойном голосе герцога играло злое торжество. – Я в тягость вам, у вас давно новый пупхен, господин Волынский уже во всём меня заменил, и в политике, и возле вас тоже. Отпустите же вашу наскучившую игрушку. Позвольте мне уехать…

– Сам знаешь, только вперёд ногами, – с таким же злым торжеством ответила и хозяйка. – Бинна, выйди.

Дамы быстро отступили от двери, расселись в кресла с задумчивыми лицами. Дверь распахнулась, и быстрым шагом, почти бегом вышла Бинна Бирон, миниатюрная, с хищным личиком, пронеслась мимо фрейлин, не глядя.

– За шпалеры побежала, подслушивать, – прошептала Нати.

В антикаморе было слышно – как ходят часы, как мышь пищит за печкой, и как шуршит, шевелится и скрипит кровать в покоях.

– Герцог на службе, – вздохнула Рада, переставляя коня на доске – то так, то эдак, и стараясь не слушать шорохи за дверью. – Так цугванг, и так цугванг…

– Он тебе нравится, – не спросила, а констатировала Нати.

– На него слишком длинная очередь. Не хочу затеряться в самом хвосте. И потом, что толку – если он так рвётся уехать…

– Он вовсе не рвётся, это кокетство.

– Нет, Нати. Он и в самом деле мечтает уехать. Говорил: «Я всё бы отдал за возможность побега. За возможность бежать отсюда, пусть не с любимым человеком, хотя бы одному – но уехать».

– Тебе говорил? – быстро спросила Нати.

– Кабы мне. Много мне выйдет чести. Нет, господину Лёвенвольду. В беседке, осенью, после бала старейшин.

Цандер слушал молча, и всё более густая тень ложилась на его лицо. То, что рассказывал шпион из цесаревниных неисправных часов, пахло изменой, и дыбой, и плахой, и неизбежной гибелью его высокого покровителя. Не зря говорят, что отравители чаще всего травятся собственным ядом. Герцога мог теперь погубить его собственный шпион – если разнесёт свои знания дальше.

– Кто ещё был при этом? – тихо спросил Цандер.

– Господин Разумовский, это певчий, который… – начал было шпион.

– Я знаю, господь с ним. Он не побежит к дознавателям – его первого сошлют, за ту грамоту, которой он хвастался. Ваня Шубин с подобной грамотой от её высочества – уже омыл ноги в Охотском море. Женишок морганатический.

Цандер промокнул бумагу, на которой немецкой скорописью запечатлел показания шпиона.

– Ты понимаешь, что сейчас ты это подпишешь – и герцог в наших руках? И мы сможем любую цену называть – за то, чтобы это всё не всплыло? И утром мы с тобою выйдем из этого манежа – в золоте с ног до головы, как обер-гофмаршал Лёвенвольд?

Шпион вспомнил обер-гофмаршала и его знаменитые одеяния, сплошь затканные золотом, и гоготнул.

– Хорошо, что ты пришёл ко мне, а не к герцогу напрямик! Волли просто придушил бы тебя, и всё… – Цандер разгладил лист на барабане и поднялся. – Прошу в седло, мой друг. Поставь свою подпись – и мы с тобою в дамках.

Шпион, осторожно озираясь, уселся в седло. Цандер услужливо подал ему перо и чернильницу и тут же мгновенным движением вытянул из рукава гарроту и накинул бедняге на шею. Чернила брызнули, замарали и барабан, и Цандера, и шпиона – уже покойника. Цандер бережно взял с барабана бумагу – всю в чернильных пятнах – и поднёс к танцующему пламени свечи. Бумага загорелась, шипя – ведь чернила ещё не просохли. Теперь оставалось вызвать подчинённых Волли – чтобы вынесли тело – и засесть за написание ежеутреннего экстракта. Что-то подсказывало Цандеру, что этим утром он если и не уйдёт из манежа весь в золоте, как гофмаршал Лёвенвольд, то хотя бы ощутимо поправит свои финансовые дела.

Так цветочная пыльца становится мёдом и кровь превращается в ржавчину. А выдуманные однажды, с фантазией и огоньком, болезни – вдруг, через десять лет, перерождаются в самые настоящие. Реальными делаются помутнение и загноение склер, и подагра, и хирагра, и почечуй, и нутряные килы, и даже антонов огонь.

А кокетливый красивый царедворец, сочинявший для себя диагнозы, дабы пореже мотаться в присутствие и государственные дела решать дома, превращается в скрипящую изношенными шарнирами куклу – burattino. И – прежде маскарадные – душегреи, и грелки, и пледы, и очки вдруг нечаянно приходятся к месту.