Незаметно прошёл час, пора начинать снижение. Ваня напрягся, ссутулился: так он волновался. Андрей улыбнулся, видя, как переживает молодой напарник.

Стали отчётливо заметны домики Якутина. Сосны вокруг села становились всё крупнее и крупнее. Ивовые кусты, аэродром, пугало от птиц, полоса… Шасси мягко коснулось земли. Посадка прошла в штатном режиме. Самолёт, как такси, подрулил прямо к деревянному зданию аэровокзала.

Рыжая девушка с котом не удержалась от комплимента Ване, который открывал люк и подставлял лесенку для выхода:

– Мягче, чем на «Боинге». Спасибо…

В ответ молодой пилот только скромно улыбнулся и обратился к Андрею:

– Не торопитесь, Андрей Николаевич, сами выгрузимся и потом подготовимся к вылету.

Андрей вышел из самолёта сразу после пассажиров и быстрым шагом направился к решётчатой ограде, которую охранял полицейский. Вот такой «выход в город», а не сотни метров переходов в крупных аэропортах.

У ограды, чуть в стороне от оживлённой толпы встречающих, стояла пожилая пара. Именно к ним Андрей Берестов каждую пятницу летал на свидания. Это были его родители.

Андрей неуклюже ткнулся в щеку матери, стесняясь поцелуя, пожал сухую, ещё крепкую руку отца. Он всматривался в родные лица, пытаясь понять, как здоровье, как настроение у стариков.

Тревожился всю неделю. Нет у него ближе людей на земле.

Три часа между посадкой и взлётом он проводил в родительском доме, стоявшем неподалёку от аэровокзала. За это время успевал выпить чаю с малиной, пожамкать кота Степана и даже ополоснуться в баньке, натопленной в честь приезда, а точнее – прилёта сына. Ради пятничных свиданий он отказался от Шереметьева, от больших городов и призрачной карьеры. Дома ему было всегда тепло, спокойно.

Ровно через три часа, минута в минуту по расписанию, «элка» с полным салоном пассажиров шустро оторвалась от земли и взяла курс на Димково. Андрей не знал, что мать украдкой сунула во внутренний карман куртки переписанную от руки молитву с благословением «воздушного шествия, запрещая бурям и ветрам противным, лодию воздушную целу и невредиму соблюдая».

Родители долго махали вслед голубому самолёту, но Андрей их уже не видел. Люди на земле казались всё меньше, пока не исчезли совсем. «Черепаха» набирала высоту. Андрей прищурился, чтобы разглядеть на краю села зеркало пруда. Там водились жирные караси, которых он мечтал половить в отпуске. Видел родительский дом под старой шиферной крышей и необшитую бревенчатую баню, недавно протопленную. Ему показалось, что он даже почувствовал сладковато-пряный запах берёзового дымка. Стоп! Или это запах дыма в кабине? Нет-нет, показалось…

Летим!

Гриша-моряк приходил аккурат к концу каждой вечерней службы. Он знал: несколько десятков рублей точно положат ему в пластмассовый стакан с грязными разводами. Когда-то этот одноразовый стаканчик был белым, но Гришка несколько месяцев назад приспособил его для сбора милостыни, а заодно использовал и по прямому назначению – пил всё подряд, ничем не брезгуя. В его положении брезговать чем-либо было глупо.

Храм на берегу реки, где околачивался Гришка, был старинным. Рядом шумели на ветру высоченные ели. Казалось, они такие же древние, как сам собор: от старости иголки почернели. Вот под этими елями у Гришки было устроено лежбище – тут он прятался от холодного дождя и колючего снега.

Гришка – молодой бомж из той категории, когда ещё не всё потеряно. Сегодня одет даже модно: тельняшка и сверху дутая безрукавка в пятнах. Грязноватая горловина или засаленные, обтрёпанные рукава тельняшки всегда виднелись из-под верхней одежды, потому моряком и прозвали.

Волосы у Гришки длинные, почти до плеч. Своим обликом он чем-то походил на местного святого, мощи которого хранились в соборе. Может быть, за эту похожесть или просто из жалости морячка подкармливала служащая в церковной лавке девушка Люба.

Когда она только показывалась из храма, Гришка вставал со скамейки и шёл за ней, как кошка за хозяином. Люба несла в сторону ельника, подальше от собора, нехитрую еду: хлеб, варёные яйца. Настоятель храма отец Димитрий не разрешал устраивать столовую для бомжей у главного входа.

– Спасибо, сестра, – каждый раз благодарил Гришка Любу. Он где-то слышал, что у верующих все сёстры да братья.

Местные прихожане Гришке подавали мало. В основном на службу ходили богомольные старушки, а откуда у них деньги? Сами светятся от худобы, живут на картошке и ягодах. Гришка радовался, когда на большуханском автобусе приезжали туристы: значит, можно рассчитывать на хорошую милостыню. А если иностранцы… Ну, тогда Гришке хватало на пару дней загула. Пил он страшно.

Удобно морячок устроился: река рядом, летом можно помыться, постираться. Жить Гришке есть где: ветхие дома в их городе расселяли, но почему-то не сносили.

Но враги-конкуренты у собора не давали жить спокойно: цыганка Сонька уже несколько смертей ему насылала, а морячок всё не помирал. Сонька была хитрая – железных денег от людей не брала.

– Ой, быть беде, загремишь в гроб, крест металлический вижу, фотографию… – качая головой, испуганно шептала она, и люди верили, меняли трясущимися руками мелочовку на бумажные деньги.

Гришка не гнушался любой подачки. В благодарность всегда кланялся:

– Главное – здоровье… главное – здоровье…

Как раз это и хотели услышать все идущие в храм бабушки, да и любой другой человек.

– Ох, дожить бы до весны, Гришенька, – отвечали и мелко крестились.

Зимой морячку приходилось совсем тяжко. В основном зарабатывал он себе на житуху сбором металлических банок и бутылок, вторсырья, а снег быстро прятал их под своим белым одеялом.

В морозы Гришка спасался тем, что по пути согревался в церквях. Их было в городке больше, чем многоэтажек. Один из его постоянных маршрутов – от главного городского собора у реки к кладбищенской церкви. Стыдно было, но он всё-таки брал оставшуюся после посещения могилок еду, предназначавшуюся усопшему. Только надо было опередить ворон, которые уже поджидали на ветках. Конфетка, яичко, печенюга – пальчики оближешь! А если ещё в стопку нальют и сигареты к памятнику положат – тогда поход на кладбище становился для бомжа-морячка настоящим праздником. К тому же в эту церковь настоятель пускал погреться, не то что в соборе у реки. Там центр города, здесь – окраина: туристы не придут.

Основной работой Любы была церковная лавка. Молодую девушку прихожане любили. Глаза добрые, речь тихая, певучая. Люба немного картавила, что придавало ей какую-то детскость. Кажется, никто никогда не слышал от неё плохого слова.

Любе около тридцати, но замужем не была. Не нашла пару, не получилось. Она выросла в строгой верующей семье (правда, родители уже умерли). Телевизор не смотрела, читала акафисты святым, десятки молитв знала наизусть. Жила одна в благоустроенной двухкомнатной квартире с видом на храм. Утром вставала и первым делом смотрела на золотые маковки собора. Вечером готовилась ко сну – вглядывалась в темноту, чтобы опять увидеть кресты на фоне ночного неба.

Её напарница – баба Маня, горбатенькая старушка. Из-за горбатости на службах бабе Мане можно было не кланяться – и так ходила наполовину склонённая. Но при этом всегда злющая.

– Зря Гришку кормишь! Все равно пропадёт! Замёрзнет или запьётся. Всё ходит и ходит к нам, грязь только носит, – ядовито ворчала она.

Баба Маня работала уборщицей, свечи и иконы ей уже было трудно продавать: не видела почти ничего правым глазом.

– Каракатица у меня, – говорила, называя так катаракту.

– Манефа Ивановна, а не знаешь, как так получилось, что Гриша стал бездомным? – однажды спросила Люба и почему-то покраснела.

– Когда он служил на корабле, его сильно поколотили старослужащие. Избили да ещё поиздевались, – рассказывала всезнающая баба Маня, одновременно выковыривая металлическим штырём огарыши из подсвечников. – А он возьми автомат на дежурстве да давай стрелять в обидчиков на следующий день. Одного шибко ранил. Но дело командиры замяли: кому охота терять звёздочки на погонах. Комиссовали его из армии раньше срока. Вернулся домой, стал пить, комнату в коммуналке продал. Не робит нигде. А пошто ты спрашиваешь про него? Нравится, что ли?