– Товарищ начальник, ваше задание выполнил. А тут такой случай… Задержался… И Воронок куда-то убежал…

– Ничего, Миша, все в порядке. Воронок дома. Ну а ты как?

– Спасибо. Не беспокойтесь – я скоро выпишусь.

Летчик спал. Лицо у него было бледное. Дыхание глубокое, ровное.

– Угостили мы его спиртиком, – тихо сказал врач Александров, – пусть поспит, успокоится. Пальцы на ноге оторваны и ранение лба, но кость цела. Жить будет. И еще полетает…

В ту же ночь раненого летчика эвакуировали в полевой госпиталь. Миша провожал его. Летчик, пожимая ему руку, тихо говорил:

– Спасибо, браток. Запомни – Сафонов. Может, встретимся после войны… Я к тебе в село приеду.

Миша молчал. Пережитые опасности роднят людей.

– До свидания… – промолвил он глухо.

Через две недели Миша Владимиров выздоровел и вернулся ко мне. А раненого Воронка мы вылечили и передали в дивизионный ветлазарет. При этом я сказал начальнику лазарета ветврачу Махову:

– Воронок – дорогой конь, донор. Не стоит ему так про ливать кровь… Его ценной кровью вы спасете немало тяжело раненных лошадей.

Много раз я благодарил колхозного конюха Ивана Агаповича за то, что он вырастил такого сильного и резвого коня, каким был Сокол. Иной раз пустишь его во весь дух за машиной – и не отстает. Шофер выглянет из кабины и с восхищением воскликнет: «Ого! Вот это дает!..» Сокол был послушным и смелым. Но однажды с ним произошла такая оказия…

Ветфельдшер Миша Владимиров сел на Сокола без седла и поехал на водопой. Недалеко от нас, за железнодорожной линией, протекал ручей.

Через несколько минут, сидя в блиндаже, я услышал надрывный звук пикирующего самолета, а потом – пулеметную очередь.

Вскоре в блиндаж вбежал Миша. Показывая на дверь, закричал:

– Скорей! Скорей! Сокол…

– Что случилось?

– Сокол пропал…

– Как – пропал? Убили?

– Нет! Утонул…

– Где утонул?

Я знал, что в том ручейке, где мы поили лошадей, было воробью по колено.

– В болоте! – воскликнул Миша.

Схватив моток кожаного «повала», которым мы связывали лошадей во время сложных операций, я выбежал из блиндажа. На ходу крикнул бойцам хозяйственного отделения:

– За мной, товарищи! С лопатами! Конь утонул в болоте!..

Во весь дух мы побежали к месту происшествия.

Оказывается, когда Владимиров ехал на водопой, на него пикировал «мессершмитт» и дал очередь из пулемета. Сокол испугался и шарахнулся в сторону. Миша упал с коня. Сокол помчался по полю и ввалился в болото.

Конь увяз в трясине по самое брюхо. Голову тянет вверх, глаза вытаращенные, глухо стонет.

Сунулись мы к нему – ноги вязнут, опасно. Остановились, замешкались. Что делать? И вдруг Миша закричал, показывая рукой в сторону железнодорожного полотна:

– Щиты! Щиты!..

Около железнодорожного полотна стояли деревянные щиты, сложенные шалашиками. Бойцы бросились к щитам и быстро сделали настил по болоту.

По этому настилу мы добрались до Сокола и настелили щиты вокруг него. Стоим. Хорошо держат. Не тонем, только немного вода просачивается.

Начали откапывать коня лопатами – еще больше за – сасывает.

– Отставить! – приказал я. – Давайте «повал».

Просунули конец ремня под брюхо коня, схватились за концы «повала», а кто за гриву и хвост и потянули под команду: «Эх, взяли! Еще раз взяли!» Трудно подается. Тяжел, да и тина крепко держит. Только мы начали тянуть, вдруг слышим крик нашего наблюдателя:

– Воздух!

Прилипли мы к щитам и притихли. Слышим, где-то недалеко со звенящим свистом самолет летит. Через некоторое время наблюдатель крикнул:

– Отбой!

Вскочили мы и опять стали тянуть.

Около коня щиты положили в два слоя – так-то надежнее – и на них вытащили Сокола. Связали ему ноги и в таком лежачем положении вместе со щитами, на которых он лежал, потянули. Кое-как выволокли на твердый грунт. Развязали. Вскочил Сокол на ноги, дрожит. Весь в грязи, да и мы изрядно извозились. Смотрю, на задней ноге у него кровь. Обмылись мы в ручейке и коня вымыли. На бедре у него увидели неглубокую рану.

– Да, Миша, – сказал я, – легко вы с Соколом отделались. Могло быть хуже…

Рану мы зашили и закрыли повязкой. Поставили коня в убежище.

– Пусть недельку постоит, – сказал я. – Ранка подживет, и сам успокоится. А то, видать, он сильно перепугался…

…Прошло дней десять. Заседлали Сокола, и поехал я на нем в подразделения полка. Дорога пролегала через тот ручей, в котором поили лошадей. У ручейка Сокол вдруг остановился, наклонил голову и, испуганно глядя на воду, заревел каким-то медвежьим, утробным голосом: «У-ур-р-ры-ы!..» Никогда я не слышал у лошадей такого рыка.

Сделал я посыл ногами – конь ни с места. Рассердился и ударил Сокола концом поводьев. Конь шагнул, но не вперед, а назад. И при этом глаз не сводит с воды и ревет: «У-ур-ур-ы-ы!..»

Пришлось слезть с седла и повести коня в поводу. Перешагнул я ручеек и тяну его за повод.

– Ну-ну, вперед, Сокол! Вперед!

Сокол сначала упирался, а потом ка-ак скакнет через ручей! Перемахнул – копыт не замочил. Дрожит и на ручеек оглядывается.

Сел я на Сокола и поехал дальше. Еду и думаю: «Вот еще не было печали, так в болоте черти накачали. Никогда не боялся воды, а тут – на́ тебе. На фронте такая лошадь и погубить может».

Но странное дело: после этого случая, где бы я ни оставлял Сокола без привязи, он шагу не ступит. Даже если невдалеке снаряды рвутся – стоит как вкопанный на месте, только изредка вздрагивает и ушами прядёт. Чтобы уберечь от осколков, я приучил его ложиться на бок. Лежит и временами стонет, но не вскакивает. Может быть, он потому никуда не убегал, что боялся опять погрязнуть где-нибудь в болоте?.. Воды испугался – зато огонь стал легче переносить. Вот какие чудеса в жизни бывают!

Солдаты передовой роты уже несколько дней не получали писем. Трудно было доставить. А без писем на фронте тяжко.

Комбат майор Терехов вызвал к себе в блиндаж связиста-вожатого и сказал:

– Товарищ Первушкин, не сможет ли ваша Альфа доставлять газеты и письма в первую роту? Уже двух письмоносцев убило…

– Не знаю как… – нерешительно ответил связист. – Попробую. С грузом-то через реку тяжеловато будет.

Стояла дождливая, грязная осень.

В такое время особенно трудно было воевать: земля раскисла, люди промокали до нитки, а ночи стояли длинные и темные-темные.

Первая рота форсировала реку и закрепилась на том берегу: вырыли окопы, залегли. Противник пытался столкнуть роту обратно в реку, но все его атаки захлебывались. Телефонная линия часто рвалась от огня противника, и связь поддерживали по радио и с помощью служебной собаки.

Альфа была похожа на волка: здоровенная, темно-серая.

Работала на связи при двух вожатых. Один вожатый, Коробков, находился на том берегу, в окопах, а другой, Первушкин, – на этом берегу, при штабе батальона. Первушкин был строг к Альфе и ласкал ее редко, а Коробков помягче характером, голос у него ласковый, и за хорошую службу он часто поощрял собаку. Первушкина Альфа побаивалась, а Коробкова любила, но к обоим привыкла и обоих слушалась.

Письменное приказание Первушкин клал в маленький портдепешник, привязывал его к ошейнику и говорил строго:

«Альфа! Пост!» Альфа устремлялась через кусты к реке, переплывала ее наискосок (течением сносило) и бежала в окопы к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась. Альфа отдыхала в окопах. Коробков ее подкармливал, а потом она обратно переплывала реку, неся в портдепешнике донесение от командира роты.