— Эк дурная баба, пошли лучше в дом, там говорить сподручнее.

— Так разговоры и на дворе хороши, а что в доме сподручней это я знаю, это мне ведомо. — Однако двери открыла, приглашая войти.

— Это дело тоже знатное, — осклабился брат Ингельдот, — да нынче не досуг, дело есть поважней.

Зашли в горницу, хозяйка на стол поставила, что нашлось и к нему пенной кувшинчик. Гость споро к столу сел, рюмку хракнул, положил в рот варенник, и тут понял как оголодал — без малого двое суток в дороге да в лесах не пивши и не евши. Пока насыщался, сидела вдовица, грустно на мужика глядела, жалеючи. И его жалеючи, а паче свою горькую долю.

— Ну, хозяюшка, ты того, заживем скоро по-барски. — Все еще жуя говорил Ингельдот. — Было мне знамение, попрощаюсь с монастырем и пойду отшельничать в пустынь.

— Ох горюшко! — Опять всплеснула руками баба. — Вот нашел барскую жизнь. Ну за что мне эти маяты? Один был — тиранил, так хоть хозяйничал, но помер. Второй — монах, и тот бросает, схимничать собрался. Да как же ты от трактира прочь подашься, где ж твоя пустынь-то будет? Часом не на винокурне ли?

— Эк дура, ну дура, какая на винокурне пустынь, там один соблазн и суета. Я в Блудный Бор пойду, там жить буду.

— Ой миленький! — Запричитала сердобольная вдовица, да не ходи ты туда, заест там тебя упырище ненасытный! Здался тебе этот Блудный Бор! Уж лучше пойди к аббату, повинись, авось строго не взыщет. А там ко мне опять ходить будешь. Я тебя приласкаю, ублажу после подвигов монашеских.

— Да не голоси ты, не брошу тебя, возьму с собою.

— Ой лихо, да зачем мне, дурья твоя башка, в этот Блудный Бор соваться. А хозяйство, что, бросить прикажешь? — Вдруг просветлела лицом, загорелась светлой мыслью. — Послушай, да и впрямь, на кой тебе в монастырь то ворочаться? Оставайся у меня, хозяйство большое, работы много, будем вместе селянствовать, а то погляди, без мужика в доме все рушится, земли не сеяны.

— Земли у тебя не сеяны, оттого, что ты их на пар держишь. Нечего мне в навозе ковыряться, дело не мудpеное, у меня другие заботы. Вот, говоришь, мужики с ярмарки приехали, а сказывали они про чудо-зверя Кролика?

— Да мало ли что мужики спьяну набрешут, слыхала я, да нет у меня к ним веры.

— А, значит так, как про меня — так есть вера, а как про Кролика — так и нету уже?

— Так про тебя, много веры не надобно, дело верное, и слушать не резон, и так знала, что все пропьешь.

— Да что ты все про одно, я те про другое говорю. — Тут задумался Ингельдот, надо-ли бабе таинства рассказывать, чтоб чего доброго не разболтала все кому не след. Но вдовица была здравомыслящая, своему интересу убытку не сделает. И все рассказал, почти как есть.

— А потому, — заканчивал он свой рассказ, — надобно мне получить благословление аббата. Но с пустыми руками к нему соваться нечего, он так благословит посохом, да по ребрам, что уже не до схимничества будет. Тут на тебя вся надежда. Надобно мне лошадь с телегой, да денег за две бочки меду.

Ох, и не хотелось же тароватой хозяйке со своим добром расставаться, давать горбом заработанное, тяжкими трудами нажитое в пропойные руки Ингельдота. Но сулило дело барыши не малые, рискнула. Запрягли заговорщики кобылу, достала из укромного секретного места вдовица заветную кубышку, отсчитала требуемую сумму, и даже не отдохнувши, погнал монах обратно на ярмарку. И хоть та уже заканчивалась, но успелбыстро обернуться, купить все аббатом заказанное. Ехал в монастырь в душевном непокое, то радостные богатые картины будущей славы веселили душу, то накатывались тяжкие сомнения, страшно было.

А в монастырском дворе ждал уже грозный старец, крепкими пальцами сжимая посох, глядел сурово, словно насквозь всю Ингельдота душу видел, все мысли его подлые читал. Придирчиво осмотрел чужую кобылу с чужей же телегой, догадался откуда это добро, криво усмехнулся. На товары привезенные посмотрел, вопрошал строго.

— Воротился блудливый отрок, пиавица вертепный, какой такой благостной проповедью у доброчинной вдовицы скотиной облагодетельствовался?

— Грешен е-е-е-есьмь. — С перепугу начал заикаться виновный Ингельдот.

— Почто греховодник глаголешь, аки козлище блеящий, речи непотребные сложил еси. Аз есмь пастырь твой, козлище, и есть у меня посох нравоучащий, обрати свою задняя к моей дубине, сучье вымя, Свинячий Лыч! — Укоризнено говорил благочинный, воздымая свой суковатый, о спины монастырской братии полированный, посох.

— Грешен аз есьмь, батюшка. — Ингельдот осторожно отступил назад от крутого аббата. — Каюсь, попутал меня Старый Ник, слаб человек. Да только было мне видение. Явился ко мне во сне стратоарх на колеснице, двумя козлищами длиннорогими запряженной, в руках молот сверкающий держит. И стал меня тем молотом охаживать. Дубасит по голове, а сам приговаривает: — Не то тебе, грехосей еще будет, если только не пойдешь смиренныи отшельником в дальнюю пустошь, и все машет своим молотом и машет. Тут другой стратоарх объявился, сам кривой на один глаз, восседает на коне. Конь блед, о восьми ногах, хвост на ветру развевается. Держит стратоарх копье огромаднейшее и говорит: — Насажу тебя на свое копье, аки на вертел, в рот запихаю, из задняя выпихаю, и буду жарить тебя, Свинячий Лыч, века вечные, ежели только не отправишься схимничать, да во Блудный Бор. Поставь там, во Блудном Бору у старой дороги, за развилкой у сохлой осины, на поляне с дуплистым дубом, скит, живи в нем, тогда будет тебе наше прощение. Проснулся я весь в страхе и понял, что надлежит мне повеленное стратоархами бесприменно исполнить. Посему молю тебя, пастыря моего строгого, дать свое аббатское благословление на подвиг схимнический, отпусть в дикий скит.

Задумался аббат, опустил свой посох. Конечно, надобно бы проучить хорошенько беспутного монаха, ну а проку в том? Как был непутевый, таким и останется, даром только руку себе утруждать. А вот ежели он, сам, по своей воле подастся вон из монастыря, в скит, то туда ему и дорога. Посидит на одной ягоде в дурном лесу, пострастотерпствует, и как не сожрет его какая нечитсь, может и поумнеет. Хотя наврядли.

Так порешив, пергамент написал, что монах Ингельдот, получив знамение, отправляется своей волей в пустынь, в Блудный Бор, на поляну с дуплистым дубом, жить постом и молитвами во славу Бугха и монастыря древнего, с аббатского благословления. К тому пергаменту собственную руку приложил и скрепил сие печатью. Так не чинил аббат никаких препятствий, паче того, поспешествовал сему достопохвальному начинанию — выделил материалов и вещей, потребных отшельнику, распорядился все на подводу загрузить и велел двум монахам проводить подвижника до места и помочь что надобно сделать для обустройства скита. Заодно, не оченьто доверяя искренности Ингельдотовых намерений, приказал им проследить за беспутным монахом, чтоб по дороге не пропил монастырское имущество, в кости не проиграл, или иным образом растраты не сотворил.

Довольный Ингельдот не долго в монастыре задерживался, только телега была снаряжена, не мешкая отправился со своими провожающими соглядатаями — догадывался о тайной их мисси, в путь. Доехав по заброшенной дороге к повороту у сухой осины, с теми попрощался, от помощи дальнейшей отказываясь. Монахи и рады были поскорее из поганого Блудного Бора убраться восвояси, особо с подмогой не настырничали, споро сгрузили все с телеги и повернули вспять. С сожалением поглядел Ингельдот на удаляющуюся вдовью кобылу и принялся свой скарб на поляну перетаскивать.

В скором времени заявилась к нему и вдовица, да не одна, а как договаривались, с людьми. Привела она с собою трех странствующих монахов, да несколько поселян, то ли дурных, то ли больно любопытных, а может быть — самых смелых из самых дурных любопытных, кто решился в Блудный Бор идти, поглядеть на волшебного зверя-Кролика. Брат Ингельдот уже место на поляне, где видел ушастую диковину, огородил, украсил ветвями цветущих кустарников, словом соорудил что-то вроде алтаря, лесного святилища. Сам поет гимны, поясно кланяется, проводит мистерию по древнему обряду, как положенно. Пришедшие монахи тоже, хотя и без особого усердия подмогать стали. Народ на алтарь глазеет, нестройно подпевает, чуда ждет.