– Родители интересовались, как у тебя дела – ты давно нас не навещал. Мама даже хотела, чтобы я пригласила тебя к нам на обед в конце этой недели, но знаю, что ты откажешься. Так что, пожалуй, я буду всё так же заходить сама время от времени.

– Мне проводить тебя?

– Не стоит. Здесь близко, я дойду. Вечер ещё не такой глубокий. И не забудь в этот раз закрыть за мной дверь.

Подобно лёгкому ветерку, девушка сбежала вниз по лестнице, оставляя за собой едва слышный шелест одежд, а затем эхо её удаляющихся шагов растворилось в вечернем воздухе бостонских улиц. В мастерскую на мансардном этаже вернулась знакомая тишина – я снова остался один, посреди беспорядка, который давно перестал замечать. Пыль медленно танцевала в лучах предзакатного солнца. На поверхности стола, в папках, которыми были завалены стеллажи, полуоткрытых ящиках комода и прямо на полу валялись листы с эскизами и набросками. Какие-то были запачканы пятнами чая, кофе и вина, какие-то безобразно помяты. Выжатые тюбики краски в подтёках и кисти всех разновидностей были свалены в несколько куч прямо на полу возле мольберта. Ещё больше красок лежало на столе, поверх бумаги с эскизами, там же, где и грязные палитры. Рядом стояли несколько емкостей с растворителями и разбавителями разного объёма и степени наполненности, в том числе и пустые. Некоторые из уже высохших банок просто лежали на боку, не удостоенные честью быть выброшенными. Я опустился на пол, стена упёрлась мне в спину. Не заметил, как начал грызть кожу вокруг ногтей.

Такое чувство, будто я тону в этом хаосе. Знаю, чего хочу добиться, но не знаю как. Пробую всё, что приходит в голову, но в ней ощущается такой же бардак, как и в этом помещении. Я хочу создать нечто прекрасное, но искажённые видения красоты, что исторгает моё сознание, противны тем возвышенным идеалам, какие обычно рождаются в воображении людей, услышавших это слово. Техника, материалы, образы, что я использую – мужчины бледнеют при виде моих картин, женщины закрывают глаза руками, дети начинают плакать и просыпаться по ночам от кошмаров. Все, кроме Эми, зовут меня сумасшедшим. Но я не могу остановится сейчас, даже если так будет лучше для меня самого. Писать полотна – это всё, что я умею, всё, чего я хочу. Жизнь всегда мне казалась тёмным запутанным лабиринтом, люди годами в нём бродят на ощупь, не зная даже того, как здесь оказались, сталкиваются лбами, в поисках той единственной ниточки, что укажет им путь и придаст смысл их странствию. Большинство так и умирает, не сумев её отыскать, а я – обрёл уже сейчас, я держу её в руках. Пускай моя нить уродлива и ведёт не к выходу, а лишь дальше во тьму, но она существует, и только я могу пойти за ней. И я не имею права отказаться от этого.

Когда я отвлёкся от нахлынувших мыслей, солнце давно уже село. Сквозь окно мансарды на меня смотрели первые холодные звёзды. Почувствовав разыгравшуюся головную боль, я решил, что не хочу больше двигаться и усну прямо здесь. Оставаясь там же, где сидел, я завалился на бок, как одна из тех пустых ёмкостей из-под растворителя. Оказавшись на полу, я зарылся в несколько листов с эскизами. В ту ночь я всё же забыл запереть дверь, а ведро так и осталось стоять у мольберта, со всем его содержимым.

– Десять долларов? Это что, какая-то шутка? Уговор был на пятнадцать.

– Уговор был также на то, что ты закончишь работу в срок.

– Я же целую неделю потратил, рисуя эту вывеску для твоего торгаша!

– Вот именно! А должен был управиться за пять дней! Соблюдай условия, тогда будет тебе и пятнадцать, и даже двадцать долларов.

Выдохнув через ноздри, мужчина отвернулся к окну, укрытому плотными слоями занавесок, и вынул из кармана брюк неаккуратно смятую пачку сигарет. На его угловатой челюсти отчётливо вздувались желваки из-за стиснутых с силой зубов. Стоя у дверного проёма и подпирая дубовый косяк своим широким плечом, он закурил одной рукой, держа по привычке другую в кармане. Я наблюдал за ним из глубины просторной комнаты, сидя за нелепо большим столом, размер которого лишь сильнее уничижал объём моего гонорара, занимавшего собой такую незначительную часть его широкой пустующей поверхности. Атмосфера была далека от непринуждённой, но в тёмных глазах ирландца и морщинках по их уголкам читалась скорее обычная раздражённость, чем откровенная враждебность. Не пойму от чего, но нормального разговора у нас никогда не клеилось. За всяким обменом несколькими фразами неизбежно следовал переход на повышенные тона и взаимные оскорбления. Самое забавное то, что мы оба, кажется, в какой-то момент приняли такой способ общения как очевидную норму. Что для стороннего наблюдателя казалось словесным конфликтом, для нас являлось обыденным диалогом.

– Послушай-ка, парень, ты хороший творец, но ужасный делец, не берись со мной спорить о вещах, в которых ни черта не смыслишь.

– Значит, десять долларов за неделю…

Я медленно выдохнул и заметил, как у него поднимается бровь.

– Примерно столько и получают ребята на фабрике. Вот только они, в отличие от тебя, работают ради тех денег, а не просиживают задницу дома. Так что радуйся, а не ной.

– А труд художника, значит, по-твоему не работа?

Громко хмыкнув в ответ, он отвёл от меня полный снисходительности взгляд, сопровождавшийся горькой улыбкой.

– Даже не знаю… Покажи-ка мне свои руки, для начала – посмотрим на твои мозоли. Или, быть может, у тебя так ноет спина, что невмочь подняться и подойти поближе? Нет? Я так и думал.

Перед квадратным лицом моего собеседника медленно расплывался густой клуб синего дыма. Хруст почесываемой рыжей щетины прервался неожиданно громким сухим кашлем. Обычно я не возражал против того, чтобы люди курили в доме, до тех пор, пока мы не находимся в мастерской. Теперь я подобное даже приветствовал, ведь мог лицезреть, как этот болван давится собственной сигаретой. Что впрочем не умаляло моего негодования, вынуждающего запрокидывать голову в бессильных причитаниях.

– Чёрт, я должен был посвятить свою жизнь искусству, а вместо этого продаю свой талант за гроши такому жулику, как ты…

– Как я погляжу, твоё хвалёное искусство не делает лёгкой тебе задачу наполнить себе тарелку, а мне – стакан. Выходит, не шибко уж ты и талантливый, а, юнец?

Его голос мне показался немного охрипшим после едва прошедшего приступа кашля.

– Хватит ко мне так обращаться, «старик». Какая у нас разница в возрасте? Четыре, ладно, пускай пять лет? Ты и сам ещё жевал сопли, когда я родился. Кстати, надеюсь, сейчас ты так не делаешь?

– Очень смешно.

– В любом случае, теперь уже мой черёд упрекать тебя в разговорах о вещах, в которых ты ни черта не смыслишь. Талант не всегда измеряется лишь деньгами, которые он приносит, но такому беспросветному деревенщине это сложно понять. Готов поспорить, ты так же редко видишь толковую литературу и приличное общество, как бедная миссис Деннехи – трезвого по вечерам тебя.

Эта самодовольная улыбка, расплывшаяся на его лице, была скорее вызвана моей жалкой попыткой вывести его из себя, чем самими словами, пролетевшими мимо цели.

– Можешь обижаться на меня и огрызаться, сколько душе угодно, а только это ничего не меняет. Скажи спасибо своему отцу за то, что родился в достатке, иначе быть бы тебе голодранцем где-нибудь в Норт-Энде с таким-то «талантом». Старик к тебе на удивление снисходителен, однако всю свою жизнь вас обоих тянуть на горбу он не сможет. Надолго ли хватит его терпения, прежде чем он наконец устанет от этих бесплодных игр в искусство? Рано или поздно, а всё же и тебе придётся повзрослеть…

Закончив с сигаретой, мужчина аккуратно завернул окурок в свежий носовой платок, который затем был отправлен во внутренний карман пиджака из бурого твида. Разговаривая, как простой обыватель из рабочих кварталов, манеры при этом имел он почти джентльменские.

– Что ж, в отличие от тебя, бездельника, меня ещё ждут кое-какие дела. Так что теперь я, пожалуй, пойду.