Я спал рядом с Кубой. Мы долго делились впечатлениями о прошедшем дне. Наконец я услышал, что Куба протяжно захрапел. Я устроился поудобнее, чтобы последовать его примеру, и вскоре уже сладко спал.

Поезд остановили прямо в поле. Мы быстро погрузились. Нужно было спешить, так как грозила опасность налета и мы не могли нарушать расписание движения.

Познакомились с комендантом поезда, молчаливым улыбающимся человеком. После совещания с сопровождающими красноармейцами он крикнул громко и протяжно:

— По вагонам!

Поезд тронулся. В вагон нас набилось много, слишком много. Двери были раздвинуты, однако проемы перекрыты поперечными жердями — на всякий случай, чтобы никто не выпал. На почетном месте, около дверей вагона, расположился наш командир Криворучка. На крючке болталось его боевое снаряжение: мешок с сухарями, шинель и винтовка.

— Ну вот. Займите места!

Он развязал вещмешок и начал разламывать сухари и медленно жевать их, уставившись взглядом в открытую дверь вагона, где перед глазами проплывали чудесные майские украинские пейзажи. Мы также приступили к еде, хотя запасов оставалось уже немного. Кто что мог подсовывал Криворучке.

— Сами ешьте, — отнекивался солдат.

Но наконец уступил, попробовал копченую грудинку и начал грустный рассказ о себе, о сыне, сгоревшем в танке, о втором, который еще где-то воюет, о жене, погибшей от бомбы, о дочери, которая, вероятно, спаслась, только неизвестно где находится, и, наконец, о боях, в которых принимал участие, о тяжелом ранении, о госпитале и о том, как он оказался здесь. Мы с восхищением смотрели на его медаль, и он, чувствуя это, нежно дотрагивался до нее.

Мы пробовали его утешать, а он, встряхиваясь от тяжелых дум, говорил:

— Вам тоже не лучше, у вас еще все впереди.

И, словно поймав себя на чем-то предосудительном, он изменил тему разговора и предостерег нас по-хозяйски, чтобы мы экономили запасы провизии, так как солдатский паек ждет нас только в Гречанах.

Колеса поезда, постукивая, отмеряли время и километры. Наш эшелон останавливался ненадолго лишь на небольших станциях, чтобы пропустить транспорты, направляющиеся на фронт.

Танки, орудия, автомашины и песня, грозная песня войны: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

На стенах вагонов особенно запомнились два плаката. На одном была изображена русская мать с ребенком у груди, с поднятой рукой, на фоне красного знамени с надписью «Родина-мать зовет».

На другом плакате — красноармеец с автоматом в руке, зорко следящий за врагом. На этом было написано: «Все для фронта». На крышах некоторых вагонов, на платформах установлены зенитки и грозные счетверенные зенитные пулеметы.

«На запад», — читали мы наскоро написанные лозунги на запыленных досках вагонов. Иногда наш поезд останавливался напротив эшелона, направляющегося на фронт: рукой можно было дотянуться.

— Здорово, ребята! — кричали нам.

— Здорово, здорово! — несмело отвечали мы.

— Ждем вас на фронте!

Мы останавливались также дверь в дверь с поездами-лазаретами. Раненые, много раненых: молодые ребята и усатые ветераны, рядовые и офицеры. Они ехали залечивать раны в госпиталях в глубине страны. Пропитанные кровью бинты, повязки, неестественные позы, руки в шинах; лица улыбающиеся, скорченные от боли, безразличные…

Мы ехали дальше — ни минуты передышки. Наконец долгожданные Гречаны. Но здесь вместо пайка — первая бомбардировка. Едва избавились от разъяренных штурмовиков, как через минуту какой-то заблудившийся вражеский истребитель окатил нас горячим свинцом. Пуля попала в крышу нашего вагона, продырявив рюкзак одного из призывников. Так был установлен пассивный контакт с врагом.

Остановки делали все чаще, В привокзальных буфетах было слабое пиво и суп, но только для военных. Буфетную стойку осаждали инвалиды. Они пили эту желтую жидкость и ели суп. Мы же пока могли пользоваться лишь услугами станционных будок с надписью «кипяток». Военный — это тот, кто в мундире. Поэтому никому из нас не удалось полакомиться супом. Буфетчица, замотанная пожилая женщина, каждую минуту докучливо орала:

— Только для военных, только для военных!

Правда, тот, у кого были русские деньги, мог купить лепешки, семечки или вареную картошку. Иногда продавалось топленое молоко в глиняных кувшинах, прикрытых тулупом, чтобы сохранить тепло. Деликатес. Но у меня денег не было. У меня был только рюкзак, небольшое одеяло, полотенце и банка из-под консервов — мое новое приобретение. Местные жители смотрели на меня с подозрением из-за моей одежды. На мне были старые, заплатанные брюки и солидный, цвета хаки, китель с длинным рядом блестящих пуговиц и с эмблемой коронованного орла. Призывники шутили, что мне этот китель, может, и пригодится, только я должен немного подучиться и съесть пару вагонов каши, прежде чем смогу официально его носить. Я злился в душе на мать, которая заставила меня так, одеться. Этот офицерский китель санационной армии доставил мне много хлопот.

Я решил пустить в товарный обмен сначала рюкзак. Удалось. Картофельные лепешки мне очень понравились.

Говорили, что на черном рынке можно достать даже курицу в бульоне и что газеты во второй половине дня стоят в два раза дороже — уже в качестве сырья для самокруток. В этом я вскоре убедился сам.

Криворучка с пониманием относился к нашим торговым сделкам. С одной стороны, он, вероятно, чувствовал себя ответственным за отсутствие армейского пайка, с другой же — отдавал себе отчет в том, что от того, будут ли сыты подчиненные, зависит настроение и боевой дух будущих солдат.

Он заверил нас, что в Киеве мы непременно встанем на военное довольствие.

Киев. Погожее воскресное утро. На станции — следы ночного налета. Нам повезло, что приехали позже. Мы вылезли на крыши вагонов, чтобы полюбоваться этим красивым городом, городом-памятником. Это была единственная возможность «осмотреть» его, так как нам было запрещено покидать вагоны: каждую минуту можно было ожидать воздушной тревоги.

К нам подошла группа украинских девушек в школьной форме, чтобы поприветствовать нас.

— Лучше бы дали что-нибудь поесть, — проворчал кто-то недовольно.

Я пытался сгладить эту реплику широкой улыбкой, тем более что одна из девушек мне очень понравилась. Она улыбнулась мне в ответ. Я не выдержал, соскочил с вагона, и мы подали друг другу руки. Посыпались непритязательные шуточки:

— Эй, осторожней, а то испачкаешь ее!

— Поцелуй ей ручку!

— Проверь у нее таблицу умножения!..

А она? Она своим платочком вытерла мой действительно испачканный лоб. И в этот момент раздалась команда! «По вагонам!»

Впервые, уже сидя в вагоне, после прощания с прекрасной девушкой (до того как поезд скрылся за поворотом, девушки махали нам платочками), я дал уговорить себя и закурил самокрутку. Бррр, до чего же это противно! Город удалялся и вскоре совсем скрылся из виду за надднепровской возвышенностью.

Криворучка с выражением благоговения на лице священнодействовал, раздавая пищу. Поезд медленно въезжал на многократно подвергавшийся бомбардировке мост на Днепре.

Пролеты трещали под напором колес. Они знали разрушительную силу бомб, но узнали также и упорство советского человека. Стальные пролеты кое-где заменили деревянными — свежими, поспешно смонтированными. Они предостерегающе ворчали, как бы прося: медленнее, медленнее, еще медленнее… Ленивый Днепр разливался весенними водами во все уголки долин и лугов, Он подчинялся только своему нраву. Ему не было дела до войны.

— Ну, ребята, — оживился Криворучка, — паек получили, значит, вы солдаты. — И начал вскрывать одну из двух желтых банок, извлеченных из бумажного мешка.

А делал он это профессионально, каким-то удивительным инструментом, который он вынул из кармана. Вдруг наши ноздри уловили давно позабытый запах тушеного мяса, у всех задвигались кадыки. Я проглотил слюну.